Ольга Ракитина - Гувернантка

— Завтра будут слушания в закрытом режиме. День начинаем с допросов прислуги и потом — завершающий аккорд! — выход Дмитрия Павловича. Хартулари закрутится у меня как уж на вилах!

На следующий день зал судебных заседаний был пуст. Ожидалось, что по крайней мере до обеда слушания будут проводиться без допуска зрителей, поскольку обстоятельства дела требовали оглашения интимных подробностей.

Прознанские уже с десяти утра сидели во французской кондитерской, хотя их вызов для дачи показаний ожидался не ранее половины двенадцатого. Шидловский положил на допрос каждой из служанок от сорока минут до часу, рассчитывая натолкнуться на затяжное противодействие Хартулари. Однако, защитник, как и в первый день, остался индифферентен к происходившему в зале.

Шумилов наблюдал допрос Матрены Яковлевой, с которого начался этот день, практически с самого начала. Матрёна, отвечая на вопросы Шидловского, бодро оттарабанила хорошо заученный текст и в целом её рассказ выглядел весьма реалистично. Шумилов обратил внимание на то, что в рассказе Матрёны появилось упоминание о зажжённой в седьмом часу утра в комнате Николая Прознанского спичке. Алексей Иванович был готов поклясться, что сделано это было неслучайно: Шидловский явно позволил появиться данной реплике в надежде, что Хартулари уцепится на эту фразу, начнёт вокруг неё крутиться, доказывать присяжным её значимость, а Матрёна, в конце-концов, признается, что ни в чем твердо не уверена и возможно ошибается. И тем самым выбьет из-под доводов защитника всякую почву.

«Ну стратег, ну теоретик!» — подумал Шумилов. От этих хитростей делалось как-то неприятно.

Когда Шидловский закончил опрос Матрёны Яковлевой и передал свидетеля адвокату, Хартулари вышел из-за своего стола и, заложив руки за спину, негромко сказал: «Второй уже день на глазах уважаемого жюри разворачивается удивительное действо, имеющее к правосудию столь же малое отношение, как и к жизненной правде. Защита испытывает сильный соблазн схватить за руку недобросовестное обвинение, но любопытство досмотреть до конца оригинальную постановку пересиливает раздражение на никуда не годных актеров. Защита многое могла бы сказать относительно только что заслушанных вами показаний, но вместо этого она просит членов уважаемого жюри потерпеть ещё немого до скорой уже развязки. К свидетелю Яковлевой защита вопросов не имеет.»

Шидловскому следовало бы призадуматься над многозначительными словами защитника. Впрочем, даже если он и заподозрил бы неладное, в его распоряжении уже не оставалось времени что-то изменять.

Пока обвинитель допрашивал Радионову, Шумилов сходил в кондитерскую и привёл полковника Прознанского в свидетельскую камеру. Супруга его была рядом на тот случай, если вдруг обвинитель сочтет нужным допросить и её. Хотя изначально такой допрос не планировался Шидловским, тот не исключал, что надобность в нём может возникнуть.

Полковник, дожидаясь приглашения в зал, взволнованно мерил шагами свидетельскую камеру и ему, как будто, было несколько не по себе. Такое волнение казалось неожиданным: Яковлева, например, на его месте вела себя куда спокойнее.

Впрочем, всякое волнение полковника Прознанского испарилось, едва он появился перед жюри присяжных. Шумилов имел возможность выслушать завершающий фрагмент допроса полковника обвинителем, как раз выяснение деталей весьма красочно описанной сцены сексуального контакта сына с гувернанткой. Дмитрий Павлович был обстоятелен, по-военному чёток в ответах и чрезвычайно хорош в шитом золоте мундире с орденами. Видимо, его рассказ произвел определенное впечатление на присяжных заседателей, поскольку Шидловский, передавая свидетелю защитнику, довольно потирал руки. Да и сам полковник выглядел удовлетворённым, как человек с честью выполнивший свой долг.

Хартулари заговорил с Прознанским несколько даже иронично, впрочем, такой тон можно было считать вполне даже адвокатским:

— Господин полковник, а покойный Николай Дмитриевич вообще-то читал по-немецки?

— Да, он знал довольно по-немецки, — с достоинством ответил Прознанский.

— А почему Вы предложили ему для чтения такую странную книгу?

— Чего же тут странного? Это книга как раз о том пороке, к которому у него могла развиться привязанность, — тон полковника был очень наставителен. Вопрос защитника, видимо, показался ему весьма наивным.

— Ну, а почему Вы не дали ему книгу, скажем, о вреде содомитской любви? Или о грехе скотоложества? — не унимался Хартулари.