Илья Штемлер - Утреннее шоссе

А вот о Наталье Клямин старался не думать…

- Что, Антонина Прокофьевна, трудно собирать корни жизни?

- Привыкла, Антон Батькович, - нехотя ответила женщина, размышляя о своем. - Я выросла в деревне. В цветах надо уметь разбираться… Взять, к примеру, калган. У него лепестки по утрам тихие…

- Что значит «тихие»? - прервал ее Клямин.

- Тихие и есть тихие. Это не объяснишь, это чувствовать надо.

Антонина умолкла, глядя в лобовое стекло черными, навыкате, глазами. Колеса машины угодили в колдобину, и в кузове тяжело ухнул камень. «Еще выдавит пол, - подумал Клямин. - Надо бы закрепить как-то». Но машина уже катила дальше, и мысли Клямина перешли на другое…

- Слышь, Антонина, случай был шикарный.

- Ну, - подержав паузу, отозвалась Антонина.

- Спишь, что ли?

- С тобой уснешь. Чуть позвоночник не порешил.

- Дорога такая, едри ее.

- Нечего было тебе сюда забираться.

- Кто же твой камень дурацкий поволок бы, интересно?.. Так вот, случай расскажу.

- Говори, не тяни.

Клямин старательно смотрел вперед, объезжая подозрительные ямы, залитые дождевой водой.

- Друг у меня есть… Так вот, понимаешь, у него дочка объявилась. Ему сорока нет, а дочери двадцать. Когда служил в армии, побаловался, а потом демобилизовался, все забыл. И та оказалась дамочкой гордой. Написала письмо, когда дочка родилась. Друг ей ответил, что быть этого не может, мало ли вокруг нее крутилось парней… Дамочка обиделась и ушла в подполье… А дочка, значит, росла. И вдруг объявилась: «Здрасьте, папа!..» Что скажешь, Антонина?

- Твоя история, что ли?

- Нет! - с размаху открестился Клямин, не сводя с дороги глаз. - Говорю, друг у меня, служили вместе.

- А-а-а, - протянула Антонина с сомнением. - И семья у него, у друга?

- Пронесло. Один как перст.

- Так чего он боится? Или девка плохая?

- Кто их поймет? Двадцать лет, сама понимаешь. Глаза чистые, а изо рта табачищем пахнет, поди разберись.

Антонина Прокофьевна поерзала на сиденье, принимая более устойчивое положение в знак того, что речь ее будет исполнена особого смысла.

- По жизни говорить, что ли?

- Говори по жизни, - позволил Клямин.

- Пусть не ерепенится твой друг. Если в сорок лет не женился, о старости пора уже думать. Ради чего он живет-то? Ну, погуляет еще. А дальше что? Пенсионерить будет?

- Понимаешь… какой из него отец?! - в сердцах воскликнул Клямин. - Да еще такая девка. Честно говоря, он на нее смотреть не может иначе как на женщину. Понимаешь?

- А чего ты так за него расписываешься? - усмехнулась Антонина. - Эх, мужики, мужики… Сволочи вы все. Кобели и есть кобели. Ненавижу!

В голосе Антонины звучало презрение. И в то же время ликование: вот, знает она цену этим прохвостам-мужчинам, и никто ее за нос не проведет…

- А сама камень на памятник за тысячу километров везешь! - сказал Клямин.

- Он единственный был настоящим мужчиной. Я тебе уже сказала. Один!

- Да что он сделал такого настоящего? - запалялся Клямин. - «Настоящий, настоящий»… Что у него…

- Дурак ты, Антон, - тихо сказала Антонина. - И мысли у тебя дурацкие. - Помолчав, она улыбнулась хмельно, отчего ее грубое лицо помолодело, чернота глаз смягчилась, посветлела. - Если вспоминать об этом… Женщина от него радость получала настоящую. Как женщина.

- Хок! Невидаль! Да хоть без выходных.

- Помолчи, Антон… Он был лесничим. Знаешь, что это такое? - Антонина умолкла и, вздохнув, добавила: - Лоси у него брали еду из рук. Выходили из лесу и брали. Сама видела. Это знаешь… Зверь к плохому не подойдет…

Клямин едва сдерживал смех. Антонина это чувствовала и откровенно злилась.

- От тебя, Антон, лось еду не возьмет. И кошка не возьмет. Да ты и не дашь… Вон сколько торговался со мной, чтобы камень подвезти.

- Ладно, ладно, - благодушно осадил ее Клямин.

- Это главное, Антон… Он был добрым. Дело не в том, что он жалел меня, что никогда на других баб глаз не поднял. Настоящий мужчина может к женщинам слабость иметь, я допускаю… Но добр он был действительно как настоящий мужчина. Женщина все может простить, кроме жадности… Но он был добрый в другом смысле, в человеческом…

Клямин с удивлением вслушивался в то, что говорила лупоглазая. Казалось, это был другой человек. И голос у нее звучал по-иному, и слова она произносила, будто читала вслух книгу. Но для себя. Словно никого не было рядом.

- Он всем помогал, чем мог, - продолжала Антонина, - последним делился с чужим, посторонним человеком. И с братьями своими, и с сестрами. И с детьми ихними. Иногда я ругала его. Что ты, говорю, Тимофей, они же совсем ленью обросли, все на тебя надеются. А он мне и отвечает: «Ты, Антонина, радости не знаешь. В доброте она, радость. Что мне с того, что добро во мне? Оно же мертвое - лежит себе, не дышит. Или деньги, к примеру. Так, бумага. А погляди, какая помощь им…» Вот каким был мой Тимофей. Не то что твой друг-приятель. Родную дочь отшивает. Так и сгниет один, в мусорной куче.