Марина Серова - Смерть наяву

— Кто? — спросила я у Голицына, внимательно осматривая трофей.

— Что «кто»?

— Кто «дает»? — уточнила я. — Вы сказали: «Ну дают!» Значит, вы предполагаете неких лиц, которые могли бы совершить это действие.

— Так хулиганье!

— Да? — скептически скривила я рот. — Почему вы думаете, что это хулиганы?

— Так кому же еще в голову придет стрелами по балконам пуляться?

— Что, это не в первый раз? — вздохнула я. — Раньше уже такое было?

— Нет, конечно, — заверил меня Голицын-старший. — Еще чего не хватало.

— Богатое, выходит, хулиганье сейчас развелось, — иронически констатировала я, демонстрируя Ивану Абрамовичу стрелу. — Видите, какой прочный металл? А перышки из пластмассы? Такая штука в спортивном магазине долларов на пятьдесят потянет.

— Да ты что?

— Точно вам говорю, — кивнула я. — А откуда стреляли, по-вашему?

— Ну с балкона какого-нибудь, — Иван Абрамович неуверенно обвел рукой по окружности. — Сейчас спрятались, небось, хихикают.

— А мне так сдается, что стреляли снизу, — вздохнула я. — Думаю даже, что примерно вон из тех зарослей. Видите посадки слева?

Я показала Голицыну на ряд березок, перемежающихся высокими кустами дикой смородины.

— Вижу… — недоуменно произнес Иван Абрамович. — Посадки как посадки.

— И тем не менее, — продолжала я, — стреляли именно оттуда.

— С чего вы взяли?

— Траектория полета стрелы, — пояснила я. — Она вошла в кладку снизу вверх.

Я продемонстрировала Голицыну-старшему углубление между кирпичами, для убедительности засунув в дырку сигарету, — она вошла под углом.

— Кстати, если бы Роальд оставался на этом месте, стрела впилась бы ему в горло под подбородком и застряла в середине черепа.

Пока Иван Абрамович сокрушенно качал головой, призывая все кары небесные на «распоясавшееся хулиганье», в гостиной уже шло совсем другое кино.

Подвыпившие старушки — они, оказывается, пока шушукались на кухне, раздавили на двоих поллитру смородинной настойки — утешали Роальда, который безуспешно от них отбивался.

— Ни слова про стрелу, — успел прошептать нам с Иваном Абрамовичем Роальд, когда мы вернулись в комнату. — Не надо беспокоить маму.

А Василиса Гавриловна с тетей Пашей, как две клушки над только что высиженным цыпленком, хлопотали над распростертым на диване Роальдом.

Оказывается, Голицын во время падения умудрился слегка подвернуть себе ногу и набить синяк на скуле, к которой теперь и прикладывались невесть зачем сохраненные с советских еще времен пятаки.

Поймав на себе злобный взгляд тети Паши и заметив неодобрительное покачивание головой Василисы Гавриловны, я поняла, что старушки думают, будто у нас с Роальдом приключилась размолвка и я в сердцах дала Голицыну-младшему хорошего пинка.

Понятно, что такое обращение было не по сердцу ни Голицыной, ни ее соседке. А когда они узнали, что я Ромочке не жена, не любовница, а всего-навсего коллега по работе, то отношение ко мне двух этих женщин быстро и круто переменилось.

Теперь я стала чем-то вроде нежелательного довеска, балласта, который по неизвестным причинам — скорее всего, по мягкости характера — таскает с собой их обожаемый и ненаглядный Ромочка.

«Вот девки нынче пошли, — услышала я с кухни громкий шепот Василисы Гавриловны, когда пожилые „девочки“ в очередной раз уединились (формальный повод — подогреть в духовке пирог, фактический — пропустить еще по рюмашке). — Ничего духовного на роже не написано, прям как мужики. И рукам волю дают, и дымят, как паровоз. А ей ведь рожать! Уж лучше бы пила, все для здоровья полезнее! Не-ет, Паша, твоя ей не чета!»

Сам же Роальд, по причине естественного для звезды его ранга эгоизма, не замечал происходящих перемен и был занят исключительно своей подвернутой лодыжкой. Меня он даже не поблагодарил, а о стреле — то ли забыл, то ли решил отложить разговор на потом.

Иван Абрамович к завершению обеда уже порядком набрался и изъясняться мог только односложными словами, так что поддержки с его стороны я тоже не получала. Впрочем, справедливости ради нужно заметить, что Голицын-старший периодически обращался ко мне с многозначительным возгласом: «Ну… ты не того…» — и пытался потрепать рукой по колену, очевидно, стараясь меня ободрить.

А вскоре появилась и сама Маргарита — дочка тети Паши, наперсница юных дней Ромочки, певунья и плясунья, черт бы ее побрал!

Девушка оказалась розовощекой дылдой с весьма вульгарными манерами. Настолько вульгарными, что, напрягись Роальд чуток, и прочное место на российской эстраде было бы ей обеспечено.