— Что мне Голяк и что я Голяку? — продекламировал Соболин, как будто произносил какой-нибудь шекспировской монолог.
Все правильно, подумала я. Володе Соболину нет до Голяка никакого дела. Он же не работал в «Искорке» и не знал Кирилла Арсеньева. Я окончательно запуталась.
* * *
Как обычно, после летучки Агеева находилась во взвинченном состоянии. Она потрясала ворохом заявок, которые свалились на ее отдел, и говорила, что так работать нельзя, что Обнорский хочет невозможного, и все хотят невозможного, и в конце концов ей придется уволиться. Слова ее были не более чем защитной реакцией. Марина Борисовна работает в агентстве с самого первого дня и вряд ли представляет свою жизнь без этой привычной суеты, да и без Обнорского тоже. Сейчас она нервничала, забавно поправляла свои фирменные очки и пыталась что-то отыскать в компьютере.
Мне следовало включиться в правила игры и сказать ей что-нибудь ободряющее. Но вместо этого я с грустью подумала, что Агеевой не до меня. И ушла к себе.
До вечера я промаялась с братьями Изумрудчиками, пытаясь осмыслить то немногое, что дал мне на них Глеб. Но мысли тут же переключались на Кирилла.
Собрание началось в шесть часов и развивалось по своему обычному сценарию. Обнорский сидел верхом на стуле и говорил о том, что все мы должны строить собор, а не просто возводить стены или носить камни. Свою любимую притчу о соборе он вспоминал на каждом собрании.
Обычно я люблю слушать Обнорского и притчу о строительстве собора тоже очень люблю. Но сегодня его слова отзывались во мне какой-то непонятной болью. Я ощущала себя предательницей, которая месит в уголке глину, вместо того чтобы заниматься общим делом. Я вспоминала его лекции в университете и вдруг поймала себя на мысли, что мне жаль этого волевого сильного человека. Устыдившись, я прогнала нелепую мысль прочь, потому что кто-кто, а Обнорский никак не нуждался в моей жалости. Агентство — его любимое детище, и нужно обладать недюжинным характером, чтобы в наше непростое время поднять и сплотить вокруг себя команду единомышленников.
Потом я с сожалением подумала о том, что за два года так и не сумела стать полноправным членом этой команды. Первое время я изо всех сил старалась оправдать оказанное мне высокое доверие. Но старания мои чаще всего оказывались неуклюжими. Особенно нелепой стала попытка организовать в агентстве нечто вроде профсоюзной организации. После этого никто не воспринимал меня в агентстве всерьез. Из гадкого утенка я превратилась в белую ворону. Вернее, в рыжую, что было еще хуже. «Рыжие, они и в Африке рыжие», — невесело подумала я и с завистью посмотрела на Завгороднюю.
Обнорский говорил долго. Периодически его речь прерывалась тонкой трелью мобильного телефона.
— Андрей, а что будем делать с кассетой? — задал вопрос Спозаранник после очередного телефонного звонка.
«Все», — с ужасом подумала я. Сейчас шеф поднимет забрало, и начнется. Но вопреки моим ожиданиям Обнорский оставался невозмутимым. Он вытащил из кармана прозрачную кассету и несколько раз подкинул ее в руке.
— Ути-ути-тю, — произнес он нараспев, а потом серьезно добавил: — Сработано профессионально, Глеб. Очень профессионально. Иначе этот говнюк не прибежал бы сюда с поджатым хвостом.
«Подумаешь, доблесть, — подумала я, — включить кнопку диктофона». А вслух сказала:
— Какой смысл держать у себя кассету, если мы не собираемся публиковать ее?
— Кто сказал, что не собираемся? — чуть возвысил голос Обнорский. — А смысл, Горностаева, в том, что коль в дерьме по уши, так сидеть надо ровно, а не гнать волну.
— Вообще-то, Андрей, в использовании этой записи есть что-то порочное. К тому же Голяк был пьян, — подала голос Агеева.
— Порочное?! — вскипел Обнорский. — Ах, какие мы чистенькие, сопли интеллигентские распустили. А то, что на нем как минимум два заказных убийства висят, это как — нормально? Это вам порочным не кажется, Марина Борисовна, а?
Агеева смущенно молчала. «Ну вот, теперь я еще и ее подставила», — подумала я.
— А может, снять с Голяка две тонны баксов и пусть себе катится со своей кассетой? — с обворожительной улыбкой предложила Завгородняя.
Ее слова потонули в общем хохоте. Галантно повернувшись к Светке, Гвичия говорил, что такой дэвушке, как Светлана, можно отдать все что угодно.
— Ладно, — прекращая всеобщее веселье, произнес Обнорский. — Доживем до понедельника. Посмотрим, как карта ляжет. Возможно, за эти два дня Голяк сам надумает явиться с повинной и расскажет в милиции то, о чем поведал нам. Ну а если нет — будем печатать. А пока, Глеб Егорыч, спрячь эту кассету в сейф от греха подальше.
Читать дальше