Леонид Юзефович: Казароза

Из дому Вагин вышел около пяти, но на остановке скопилось много народу, трамваи шли редко. Он сумел втиснуться только в третий по счету и опоздал минут на пятнадцать.

Дверь школьного музея изнутри была заперта на швабру, продетую в дверную ручку. Вагин постучал. Нарядная старшеклассница важно объяснила ему, что здесь идет занятие лекторской группы, а Майя Антоновна увела своих кружковцев куда-то на второй этаж.

Искать их там не хотелось Вагин вернулся на улицу, сел на ту самую скамейку, на которой его сморило вчера под майским солнышком, и стал ждать. Свечников должен был появиться часа через полтора, не больше.

С другой стороны крыльца, в центре крошечного садика, серела вросшая в землю чаша старого, еще довоенного фонтана с гипсовыми фигурками мальчика и двух девочек. Они стояли, сбившись в кружок, запрокинув головы, глядя туда, где раньше над ними скрещивались давно иссякшие водяные струи. Каждый поднимал вверх правую руку с обращенной к небу открытой ладонью. У одной девочки была отбита кисть, кончик железного штыря торчал из запястья. Вагин еще помнил то время, когда все трое общими усилиями держали над собой земной шар, но теперь он куда-то исчез, и у детей с нелепо воздетыми руками был такой вид, будто они ловят мух.

Кроме курьерских, за Вагиным числились другие, более почетные обязанности. После похорон пришлось адаптировать для крестьянских масс актуальную статью «Как бороться с безнавозьем», сочиненную каким-то ученым агрономом, затем ждать, пока Надя перепишет ее на машинке, а после еще выправлять опечатки. К вечеру, как обычно, его отправили с гранками в губком, там прицепились к опубликованным под рубрикой «Из прошлого Прикамья» стихам самозваного принца Голкондского:

Эти вирши найдены были в бумагах Губернской архивной комиссии. В предисловии Осипов пылко ими восхищался, но в губкоме они восторга не вызвали. Ни о какой контрреволюции, правда, речи не заходило. Стихи велено было убрать на том не лишенном в общем-то смысла основании, что если печатать всех сумасшедших, бумаги не хватит.

Надя дожидалась в редакции, домой пошли вместе. По дороге она рассказывала про гимназию, про то, как прошлой зимой утерла нос отцу Геннадию, который вел у них Закон Божий:

— Он и так-то неумный, а тут еще дернуло его беседовать с нами о большевизме. Стал говорить, что во всем виноваты учителя и родители. Они будто бы не давали детям должного воспитания, не внушали им твердой веры в Бога, не заставляли говеть, ходить в церковь, поэтому дети вырастали неверующими, впадали в хулиганство и становились большевиками. Мне это показалось как-то плоско. Подняла руку, он спрашивает: «Чего тебе?» Я сказала, что у меня есть вопрос, встала и говорю: «Как раз перед большевистским переворотом мы ездили в гости к тете Жене в Москву. Я и моя двоюродная сестра Зина в поезде спали на одной полке, а ночью вагон сильно толкнуло, и на нас упал со стола стакан с водой, где были замочены клюква и лимон…» Он не вытерпел и говорит: «Что это ты такое рассказываешь, дитя мое? Какая клюква?» Я говорю: «Она была замочена в стакане с водой, который свалился на нас, когда мы ехали в Москву к тете Жене. Я и моя двоюродная сестра Зина легли спать, а ночью вагон сильно толкнуло…» Девочки фыркают, а он все еще не верит, что над ним издеваются. Спрашивает: «И что?» А я: «Вот если на нас ночью упал стакан с водой, где были замочены клюква и лимон, может ли это быть знамение?» Он спрашивает: «Знамение чего?» — «Того, — говорю, — что всем нам при большевиках будет кисло».

— И что дальше? — поинтересовался Вагин.

— Ничего. Села и смотрю невинными глазами.

— А он что?

— Промолчал. Что тут скажешь?

— А стакан действительно упал?

— Да, — подтвердила Надя, — и в нем были замочены клюква и лимон, — понесло ее по инерции. — Ночью вагон сильно толкнуло…

На Соликамской повеяло аптекарским запахом цветущих лип. Шли мимо сада имени Лобачевского, в прошлом — Тюремного.

Переименовали его не теперь, а задолго до того, как тюрьма стала называться исправдомом. Предание гласило, что великий математик специально приезжал сюда из Казани и сам вычертил план этого сада, причем зашифровал в нем какую-то опередившую свое время, чрезвычайно важную для человечества идею, которую не мог или не хотел высказать прямо. Места для саженцев он будто бы наметил с таким расчетом, чтобы любая точка на всей территории сада не заслонялась бы деревьями от взгляда по крайней мере одного из четырех стражников, дежуривших по четырем его углам. Гуляя здесь, каждый арестант в каждое мгновение обязательно виден был одному из этой четверки. Скрываясь от него, он в тот же миг открывался другому, следующему, хотя сад был не маленький, в форме правильного квадрата со стороной примерно в сотню шагов, и пустот в нем казалось не больше, чем в Загородном. Правда, если присмотреться внимательнее, заметна становилась некоторая прихотливость посадки. Раньше сад вместе с тюремным замком был обнесен общей оградой, но и после того, как он отошел в ведение гражданских властей, правдивость предания так никто и не проверил на опыте. Таинственная надпись, начертанная рукой гения, тоже оставалась непрочитанной в ожидании того часа, когда мир окажется на краю гибели, но не погибнет. Невинное дитя найдет упавший с небес ключ к спасительным письменам.