Леонид Юзефович - Казароза

Например, такое:

Отмытая от крови девичья кисть покоилась на покрывавшем аналой черном бархате, вокруг стояли люди в черном. Сергей видел их, припав одним глазом к замочной скважине. Это были те, кто убил Андрея и Анну и угрожал смертью ему самому. Высокий мужчина с бородкой что-то говорил, но настолько тихо, что как ни старался Сергей уловить хотя бы смысл его речи, все было напрасно. К тому же над полуразрушенным куполом часовни громко кричала ночная птица, заглушая доносившиеся изнутри звуки, а спугнуть ее Сергей не решался. До его слуха доносились лишь два слова: «Смерть зеленым!» Их время от времени хором повторяли участники сборища…

— Сам я ваш перевод не прочел, но, говорят, вы там сильно отступили от оригинала, — вспомнил Свечников.

— Кто вам сказал? — вскинулся Сикорский. — Варанкин?

— Не имеет значения.

— Варанкин, Варанкин. Больше некому. Что еще он говорил?

— Что у вас чересчур убедительно выглядят мотивы, которыми руководствуются убийцы эсперантистов.

— Мол, я сделал их чуть ли не трагическими фигурами, борцами за правое, хотя и безнадежное дело. Так?

— Вроде того.

— Тут дело вот в чем. Печенег-Гайдовский вывел их или придурками, или совершенно опереточными злодеями, а у меня они хоть как-то похожи на людей. Я попытался показать, что у них тоже есть своя правда.

— Какая?

— Ну, скажем, эсперантист Сергей, главный положительный герой. Помните его?

— Естественно.

— Там есть сцена, где он играет в шахматы с неким Бубиным, бывшим мясником. За игрой Сергей доказывает ему, что человек, любящий Россию, не может быть врагом эспер-движения, поскольку в эсперанто вошла масса русских слов, и они, русские люди, должны этим гордиться. В оригинале Бубин бессилен что-либо возразить оппоненту. Мне показалсь это не совсем реалистично. В моем варианте он спрашивает у Сергея: «Какие же русские слова вошли в эсперанто?» С ходу тот может вспомнить всего два глагола: кваки — квакать, и картави — картавить. «И этим я должен гордиться? — усмехается Бубин. — Нет уж, увольте!»

— Это все? — спросил Свечников.

— Еще кое-что в том же духе. Если интересуетесь, могу потом показать, что конкретно я добавил.

— А почему не сейчас? Вы живете на Вознесенской?

— Да.

— Ну так поехали. Заодно чайком угостите. После этой чертовой кумышки пить хочется.

— Как-то, знаете, — замялся Сикорский, — неловко перед женой. Не хочется ее смущать. Она не любит, когда к нам заходят без предупреждения.

— Ничего, ничего. Мы ее не побеспокоим. Сядем где-нибудь в уголочке, вы мне все и покажете.

Купола Вознесенской церкви синели в конце квартала, немного левее. Там же проходила одноименная улица. К годовщине освобождения города от Колчака ее перекрестили в улицу Первого июля.

Через четверть часа сидели у Сикорского дома. Жену его звали Ольга Глебовна, это была изможденная блондинка с руками прачки. Она бесшумно возилась в кухне, пока Свечников, сидя за столом в гостиной, слушал объяснения хозяина.

— Вот здесь, — говорил Сикорский, сдвинув очередную закладку, — я вставил кое-какие свои мысли о падении Вавилонской башни. Обычно как считается? Считается, что ее строители были наказаны за гордыню, за стремление достичь неба и стать вровень с Творцом. Толкование, по-моему, в корне ошибочное, но то, что пишет Печенег-Гайдовский, вовсе смехотворно. Устами все того же Сергея он провозглашает, будто Бог разрушил эту башню из страха перед мощью объединенного человечества. Мол, хитрый старикашка действовал по известной колониальной стратагеме: разделяй и властвуй. Но помилуйте!

— Тише! Сенечку разбудишь, — заглядывая в комнату, сказала Ольга Глебовна.

— Сын? — спросил Свечников. Сикорский кивнул и заговорил почти шепотом:

— Помилуйте! Что это за Бог, если он боится людей? Неужели он должен натравливать их друг на друга, чтобы они общими силами не свергли его с престола? И что это за положительный герой, который изрекает подобные благоглупости? Сможет ли читатель сочувствовать такому герою? Я позволил себе усложнить его характер… Прочтите вот тут, — указал он.

Сергей скользнул прочь от зловещей часовни, — начал читать Свечников, — и быстро зашагал между могилами в ту сторону, где подслеповато желтели в темноте окна ближайших городских лачуг. То, чему он только что стал свидетелем, было ужасно, сердце его сжималось от ненависти, но в то же время на краю сознания неотвязно маячила мысль, которая никогда прежде не приходила ему в голову, а если бы и пришла, то немедленно была бы изгнана, как еретическая. Еще через несколько шагов он вдруг с ослепительной ясностью осознал, что Бог, разрушив Вавилонскую башню, сделал это вовсе не из страха перед людьми, а из любви к ним…