Дмитрий Вересов - Мой бедный Йорик

— Я уже подключил к поиску Союз художников, моих бывших соратников по партии. Никита Фасонов обещал несколько работ своего учителя. Скульптор Морошко сказал, что знает еще два места. У адвоката Ростомянца есть картина с дарственной надписью… Наберем, наберем. Для корпуса Бенуа наберем, — можно было подумать, что Пафнутьев сейчас говорил про грибы. — Я думаю, что нам необходим оргкомитет выставки, где у каждого члена будут свои определенные обязанности. Председателем предлагаю Тамару Леонидовну как вдову художника…

— Предлагаю Иеронима назначить сопредседателем, — заметила Тамара, с тревогой посмотрев на пасынка.

— Нет, нет, увольте меня от всяких организаций, — замахал руками Лонгин. — Пусть Тамара председательствует. Никакой ревности к памяти отца у меня нет и быть не может. Я и так готов выполнять все от меня зависящее, чтобы выставка состоялась.

— Тогда, с вашего позволения, я займу должность ответственного секретаря, — предложил Пафнутьев, и все согласно закивали. — Анечка, вы не согласились бы взять на себя информацию, рекламу и связь с прессой?..

Подумать только! Раньше картины Василия Лонгина были везде: в альбомах, открытках, календарях, школьных учебниках… И вот… почти ничего. Как быстро исчезает из нашей жизни вчерашняя история. И нет ничего удивительного, что в классический период греки знали про своего Гомера не больше нашего. История недавних времен, наверное, никогда не представлялась людям большой ценностью. Поэтому человечество обречено не только добывать в поту свой хлеб насущный и рожать в муках, но и копаться в земле в поисках черепков и так доподлинно и не узнать никогда, где в действительности находилась древняя Троя…

— Скорее всего, это обычный человеческий страх, — сказал Иероним.

Они ехали с Аней в военный поселок Свербилово, где в Доме культуры когда-то висела картина Василия Лонгина. Ехали на всякий случай, почти наугад. Один знакомый вспомнил, что был в этом поселке на военных сборах лет двадцать назад и видел в местном ДК полотно «Политбюро ЦК КПСС на балете „Лебединое озеро“».

— В России двадцатого века прошлое было слишком опасно, — продолжал Иероним. — Люди старались избавиться от него, как от улик преступления. Забывали предков, уничтожали семейные архивы, зарывали свои корни поглубже.

— А по-моему, в России были просто слишком маленькие жилые площади, чтобы историю превращать в антиквариат, — ответила Аня.

По обеим сторонам шоссе тянулись поля, которые в любое время года, при любом политическом режиме, выглядели запущенно, затрапезно. Не было никакого желания остановить машину, вырвать из земли молодую морковку или оторвать мягкий, незадубелый еще капустный лист.

Направо между полями шла оранжевая, как у Ван Гога, грунтовка. Уходя дальше от шоссе, она постепенно темнела и, подходя к дальней деревеньке, становилась такой же черной, как ее дома. По дороге бежал человек в ватнике и сапогах. Вернее, он пытался бежать, но мешок на плече позволял ему двигаться едва ли не средним шагом. За ним точно с таким же мешком гнался другой человек, в таком же ватнике и сапогах, но в кепке. Второй догонял первого и бил свободной рукой, стараясь попасть по голове. Нанеся один удар, он отставал, но опять нагонял убегавшего и бил опять. Мешки они не выпускали из рук ни на мгновение.

— Мужчина и женщина, — сказал Иероним, когда эта сценка осталась позади.

— Как ты их различил? — спросила Аня. — Тот, кто бил, тот мужчина?

— Почему ты не носишь очки? Стесняешься? Давай закажем хорошие контактные линзы.

— А зачем?

Они разговаривали странно, одними вопросами.

— Что значит «зачем»? Чтобы видеть окружающий мир, чтобы мужчину отличить от женщины, волка от собаки…

— Ты считаешь, очень важно было сейчас рассмотреть, что мужчина бьет женщину?

— Не совсем понимаю твой вопрос, — ответил Иероним, — но, допустим, важно.

— Это может быть важно только в одном случае, — Аня рассеянно глядела вперед на дорогу, но сузила сейчас глаза так, как будто смотрела на доску в университетской аудитории. — Увидев, что бьют женщину, следует остановиться и защитить ее. Вообще же на драку, грязь, убожество и нищету лучше смотреть плохим зрением. Впрочем, для роскоши, излишества, жлобства тоже вполне сойдет близорукость. Близорукий видит слегка размытую картину бытия, границы вещей зыбки и нечетки. Так рисуют мир твои любимые импрессионисты?

— Так, но только они не все и не всегда мои любимые.