Дмитрий Вересов: Мой бедный Йорик

— Нет, — он улыбнулся. — Тем, что в твоих глазах я был другим. Не героем, но кем-то настоящим, взявшим на себя грех, убившим гадину. Я ведь и сам поверил, что я убил Пафнутьева. Подошел так запросто и воткнул ему в ухо эту штуковину. Но оказалось, что я даже не знаю, как ее держать. Я целый день тренировался, чтобы показать на следственном эксперименте, что я убил, но переволновался и все забыл. Всех только насмешил. А потом ведь негодяя надо убивать не сразу, а, сказав ему все в лицо, а затем ударить его кинжалом в грудь, в самое сердце. Этому тоже надо учиться.

— Ты, кажется, помолодел?

— Это из-за бороды, — мужчина провел рукой по непривычно голому подбородку.

— Нет, ты стал говорить, как мальчишка.

А еще говорят, что в тюрьме человек грубеет, взрослеет.

— Там по-разному бывает, — сказал он неоп-ределенно. — Но я ни о чем не жалею. Все-таки я тебя встретил и любил.

— А теперь?

— И теперь люблю. Но мне нужно было многое пережить, чтобы научиться говорить простые человеческие слова. Когда они поймали меня в свои сети, сделали маляром с окладом главы «Газпрома», я понял, что это мой конец. Я всегда тешил себя мыслью, что мне ничего не надо, только писать и больше ничего. Оказалось, мне надо слишком много и еще больше. Я чувствовал себя чудовищем рядом с красавицей. Тогда я решил, что нам нужно расстаться, иначе я погублю тебя и в прямом, и в переносном смысле. Я предчувствовал такую развязку, я понимал, что все это кончится трагически. Два таких паука, как Пафнутьев и моя мачеха, убьют друг друга и погубят нас с тобой. Нам надо было расстаться, но я был слишком слаб, чтобы бросить тебя. Сильная любовь слабого человека…. Тогда я стал делать все, чтобы ты разлюбила меня, возненавидела и сама ушла. А еще для того, чтобы Тамара и дядя Виляй перестали воспринимать меня всерьез, как опасного партнера, и мне меньше угрожала опасность. Хотя Пафнутьев подозревал меня, шпионил за мной, тебя вот вербовал в стукачи… Когда же я почувствовал, что мы находимся на грани разрыва, я этого так испугался. Я понял, что не смогу жить без тебя…

— А теперь? — повторила она тот же вопрос.

— Теперь смогу. Теперь я смогу жить без очень многого.

— Значит, ты бросаешь меня? — спросила девушка.

— Да, я бросаю тебя, — ответил мужчина и бросил в Неву недокуренную сигарету.

— Тебя, наверное, посадят? — спросила девушка.

— Конечно, — гордо ответил мужчина.

— А что потом?

— Потом будет совсем другая жизнь. Я могу поехать в тот монастырь. Помнишь, где Акулина и пряники? Женюсь вот на ней, если она к тому времени не помрет. Ведь кто-то должен на ней жениться… Может, уеду в самую пьяную провинцию России. В самую пьяную. Подниму статистику употребления алкоголя на душу населения. Найду самую вопиющую область и уеду туда спасать от гибели детишек. Буду лечить их рисунком и живописью…

— Иероним, а если я не уйду, не брошусь?

Мужчина на некоторое время отвернулся, ища в дальнем от девушки кармане пачку сигарет, но долго ее не находил, потому что она была в противоположном.

— Давай не будем строить новый дом на старом финском фундаменте, — сказал мужчина. — Дом Лонгиных сгорел.

Они немного помолчали.

— Ань, а ты знаешь, — сказал он, внезапно оживившись. — Я же снял слой краски с автопортрета отца. Ну, в правом углу серое пятно. Понимаешь? Знаешь, что я обнаружил под слоем краски? Что хотел Василий Лонгин там изобразить? Думаешь, какой-нибудь ужас? Призрака? Дядю Виляя? Ничего подобного! Там легкими мазками был набросана падающая со шкафа ваза. Помнишь, с длинным горлышком, под греческую амфору? Любимая отцовская ваза. Отец смотрит на ее падение с ужасом, а Тамара, как всегда, с усмешкой, мол, на счастье! Я бы так и назвал картину — «На счастье?» Как ты думаешь Аня? Может, все действительно разбивается на счастье?