Душан Митана - Конец игры

Наконец, он просто соблюдает договор; они же с самого начала договорились о независимости и взаимном доверии. Честный уговор, достойный: каждый должен уважать независимость другого, мы должны друг другу доверять. Туда-растуда твою птичку, до чего бы он теперь докатился, если б не доверял? До психушки, ей-богу!

Если б он не доверял Гелене, то непременно бы думал, что у нее любовники по всей республике. И какие любовники — одни тузы!

Гелена работала редактором культурной рубрики одного популярного иллюстрированного еженедельника. Писала об изобразительном искусстве, музыке, кино, театре, о литературе — обо всем; для этого она обладала наивысшей квалификацией — ни в чем, как положено, не разбиралась; кончила журфак. Фестивали, вернисажи, концерты, премьеры — специализировалась в основном на интервью. Гелена Барлова: гарантия остроумного, содержательного разговора. Она оставила свою девичью фамилию — общепринятая мода среди художников. Боже, со сколькими блистательными людьми из артистической братии она знакома! Со сколькими побеседовала! Со сколькими посидела за рюмочкой! Ограничивалась ли только этим? Полной уверенности у него отнюдь не было, хотя Гелена с огромным удовольствием намекала на всякое; она мастерски владеет искусством возбуждающего намека. А Славик? Он неистовствовал, ревновал, страдал, но, естественно, про себя; «улыбка на устах, но сердцем я устал», [5] К. Г. Маха, «Май». Перевод Д. Самойлова. туда-растуда твою птичку. Тебя не интересует, чем мы занимались? — подкалывала она его. Наверное, ты интервьюировала, пожимал он плечами. Это твоя профессия. Мы же договорились, правда? Я верю тебе. Знаю, случись что-то большее, ты бы мне сказала. А если б вы и переспали — вершина его мазохизма, — что из этого? Главное, что мы любим друг друга. Ах ты, моська, говори, кто она, я ей глаза выцарапаю, и она ревновала лишь шутки ради, это стало уже неким ритуалом. Но иногда ему казалось, что она не шутит; словно его равнодушие вызывало в ней опасения: не потому ли он такой, что у него действительно кто-то есть? Он позволяет себе кое-какие вольности, поэтому так легко и мне бы позволил. Но он ничего себе не позволял, придерживаясь писания: и как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними; по существу, он был верен ей; скорее из удобства, нежели из принципа: зачем излишне усложнять себе жизнь, когда все имеешь дома, да еще в превосходной упаковке — Гелена целиком устраивала его, а ему таки немало приходилось потрудиться, чтобы устраивать ее.

И еще была одна мука — ее пьянство, ах, черт бы побрал это пьянство, вот что высасывало из него кровь. Он зачастую думал, что мог бы простить ей любую измену, да, пусть лучше неверность — лишь бы не пила. Его просто воротило от ее пьянства. В подпитии она закатывала дикие сцены, даже вспоминать гадко. Он ничего не мог с собой поделать — пьяная, она вызывала в нем отвращение, презрение, ненависть, это оскорбляло его, унижало, более всего доказывало, что его отрешенность от всех страстей, состояние, к которому он долго и упорно стремился, так и осталось всего лишь благим желанием. А это порождало тревогу; когда-то он даже вообразить не мог, что сможет полюбить женщину, которую не уважает, и вдруг такое непотребство — он терял к ней уважение, но продолжал любить, и что еще хуже, причин, которые должны были бы убивать его любовь, становилось все больше, туда-растуда твою птичку, а любви не убавлялось. И уж самое скверное: этот явный признак духовного упадка не вызывал в нем растравы (это уже было тревожным сигналом), а вовсе наоборот. Славик был — непостижимо глупая штука — просто счастлив. Любовь и мечта о потомстве по временам сообща, в едином ритме, ударяли ему в голову. Ему даже казалось, что подчас он прямо-таки физически ощущает движение плода в своей утробе. Ну и что?! Если мать почти сразу после зачатия чувствует, что это чудо свершилось, почему же нечто подобное не может происходить и с отцом? Возможно, это какой-то атавизм, возможно, именно так природа и вознаграждает отцов, которые этого заслуживают, думал он весело, испытывая невообразимую гордость, словно основатель королевской династии.

Славик повел ноздрями; почуял запах яичницы, и из кухни донеслось слабое шипение газовой плиты, к которому вскоре добавилось бульканье кипящей воды.

— Бьюся об заклад, что вы ишшо не завтракали, пан режиссер, — сказала шепелявым голосом старая, сгорбленная женщина с впалым беззубым ртом и маленьким морщинистым лицом, на котором угрожающе торчал загнутый книзу острый нос; казалось, он торчал там только ради того, чтобы на нем могли держаться очки с невероятно толстыми стеклами. На старушке был закрытый передник, да еще бежевая шерстяная кофта, застегнутая на все пуговицы, хотя стояла такая жара, что Славику было тяжко даже в трусах. Наверняка обливается потом, бедняга; он припомнил, что Амалия Кедрова, не снимая, носит эту кофту с прошлого рождества, с тех пор как Гелена подарила ее, и с удивлением подумал: она носит кофту не потому, что ей холодно, скорей всего, это проявление благодарности, должно быть, хочет показать, как ценит наше внимание. Впрочем, что касается Амалии Кедровой, никогда и ни в чем нельзя быть уверенным, может, вовсе наоборот, может, носит она кофту как «укор», потому что чувствует себя униженной и оскорбленной.