Душан Митана - Конец игры

— Приятно слышать, — сказал капитан. — В самом деле.

Понятно, теперь мне уже понятно. Славик налил себе водки, он делает это с расчетом, у него все заранее обдумано, ему снова удалось ее раззадорить.

— Выпейте, пан режиссер, — доброжелательно сказал капитан. — А вы, пани Славикова, не откажетесь? — Он налил матери немного водки.

Славик удивленно глядел на рюмку: кто ему налил? Туда-растуда твою птичку; как говорится «в силу привычки»! Даже после пятилетнего перерыва организм для поддержания сил нуждается хоть в капле алкоголя. В стрессовом состоянии. Он уж было хотел поставить рюмку на стол, но, заметив испуганный взгляд матери, взбунтовался: что ты так на меня смотришь, уж не думаешь ли, что одна рюмка свалит меня, не беспокойся, я уже не болен, обойдусь и без няньки, я крепко стою на ногах, каждая крайность есть неестественность sui generis, не правда ли, любезный «ликвидатор»? Бррр, хорошо.

— Спасибо, мне не хочется, — Алжбета Славикова решительно отказалась от предложения капитана.

— Ваш сын действительно был всю ночь у вас, пани Славикова?

— Был там, где ему положено было быть…

— Странно, — заметил капитан с понимающей, ироничной улыбкой.

— Что же в этом странного?

— Раздвоение личности. Как объяснить, что он был в двух местах одновременно. Дело в том, что есть свидетель, который видел, как ваш сын в четверть второго ночи входил в подъезд дома на Маркушевой улице. В подъезд этого дома, пани Славикова! В котором вы сейчас празднуете свой день рождения!

Все кончено, пронзила Славика мысль, угроза сбылась, удар совершился, пришло время переброски на заранее подготовленные позиции; этот болван таки все им выложил.

Капитан пожал плечами и отвернулся от матери; вид у него был разочарованный, недовольный, как у человека, приложившего все усилия, чтобы протянуть руку ближнему, но тот из какого-то непостижимого, самоубийственного упрямства отказался от помощи, хотя было совершенно ясно, что положение его безнадежно и без помощи ему не спастись.

— Пан режиссер, вы действительно ту ночь провели у своей матери и вообще не были дома?

— Не был! — выкрикнула мать.

— Я спрашиваю не вас, пани Славикова!

Славик перевел взгляд на мать, точно заранее хотел извиниться за слова, которые сейчас произнесет, но, прозрев ее несломленную волю сопротивляться до конца, вдруг понял, что совершит непростительное коварное предательство, если ее, неподготовленную и потому безгранично ранимую, поставит лицом к лицу с неизбежностью принять поражение. Он подошел к ней, мысленно проклиная себя за трагическую, непоправимую ошибку, которую допустил, не предупредив ее об опасности, грозящей их первоначальному плану защиты (но разве я мог предполагать, что события приобретут столь рискованный оборот?), слегка погладил ее по волосам, по блестящим светло-каштановым волосам, по этой маске, под которой скрывались ее натуральные, черные волосы. И вдруг сердце его сжалось от бесконечной печали и отчаяния, как в ту минуту, когда он узнал от доктора Бутора, что Гелена была беременна и он убил ее по ошибке, в силу вопиющего недоразумения, столь чудовищно обезобразившего жизнь, эту единственную жизнь, что дана нам лишь раз, но мы уничтожаем ее взаимным непониманием, бессмысленно и понапрасну, точно играем перед камерой, бах-бах, и мы падаем замертво, но, по счастью, режиссер говорит: попробуемте-ка еще раз, и мертвый воскресает, и камеры вновь начинают жужжать, пока режиссер не кивнет с довольством: добро, эта смерть подходящая, она убеждает, но человек — может статься — вдруг обнаружит, что нет режиссера, способного воскресить мертвого; ПОКОНЧИМ ЖЕ С ЭТОЙ ИГРОЙ НА ПУБЛИКУ, иначе мы никогда не узнаем друг друга, сорвем с себя маски, пока не поздно, чтобы лучше понять друг друга — в жизни, не в смерти, и я хочу жить, потому что убил Гелену по ошибке, не поняв, что она опять всего лишь играла, да, я хочу жить, хотя отчасти и виноват в ее смерти, я хочу жить, и ты должна мне помочь, родная моя, ты должна доверять мне и во что бы то ни стало быть сильной, ведь без тебя я погибну. А вслух он сказал:

— Да, я был дома.

Резко, словно укушенная ядовитой змеей, мать вырвала руку из его ладони. Она впилась в него изумленно расширенными глазами; и он с ужасом осознал, что она не поняла его; на ее лице под размазанной красной помадой, под растекшимися румянами, на ее лице, жеваном, точно белый в кровавых пятнах платок, появилось выражение болезненного, презрительного разочарования. Медленно, с невероятным усилием, опираясь обеими руками, она поднялась с кресла и, едва переводя дыхание, попыталась в последний раз в бессмысленном отчаянии возразить: