Сергей Валяев - Тарантул

Не торопился в родные пенаты. Постоял в подъезде чужого дома, наблюдая за своим. Жизнь продолжалась: мелькали тени в освещенных окнах, цвели магнолиями экраны телевизоров, из форточек рвался музыкальный серпантин, смеялись дети, тявкали домашние псы, вымахивающие на вечернюю прогулку в хрустальные, прихваченные морозцем кусты. Окна моей квартиры чернели, точно глазницы, из которых безумный садист выколупал тесаком глазные яблоки жертвы.

Убедившись в безопасности, прошел по мягкому, как мох, новому снежному настилу. В подъезде пахло мочой, кошками и теплыми пыльными трубами. Помню, как мы с друзьями сидели на этих трубах, бренчали на гитарах, хлебали скисшее винцо, отбрехивались от бдительных соседей и не понимал, что это и есть счастье.

По лестнице поднялся на этаж. Бронированная дверь была на месте, но с заметно поврежденным замком. Кажется, кто-то был у меня в гостях? Когда заступил в коридор, под ботинками захрустело битое стекло. Наблюдался банальный и омерзительный погром. И это могли сделать только те, кого я хорошо знал. По приказу господина Соловьева. Видимо, он очень обиделся на урок, данный ему, а, следовательно, обиделся и на преподавателя.

Ну-ну, сказал я себе, ничего, Леха, и это надо пережить. И я это переживу, и выйду победителем из этого последнего боя. Если, конечно, могут быть победители в этом кровавом побоище, именуемом жизнь.

Дедовская финка из легированной крупповской стали находилась в тайнике подоконника. Прекрасное и совершенное по форме оружие для бесшумных физических компрометаций. Наши силы слишком неравны, чтобы себя проявлять раньше времени.

Потом нащупал в тайнике две закатившиеся Ф-1 и решил прихватить на всякий случай. Уверен, пригодятся «лимончики».

Затем Алеша и Чеченец посидели в тишине комнаты, как это обычно делают перед дальней дорогой.

Чувствовал: Чеченец заполняет мои клетки, мое сердце, мой мозг, мою кровь яростной мощью, несокрушимой силой, фанатической отвагой и неуязвимостью. Алеха Иванов превратился в смертоносную тень по прозвищу Чеченец. А превратившись в нее, он теперь мог свободно переступить черту, находящуюся за порогом его дома. И он это сделал — резко поднялся и вышел вон из этой вечности.

Чеченец нуждался в дополнительной информации по спецзоне «А». Первое устремление было самым простым: поймать перламутровую шлюшку Анджелу и учить ей допрос с пристрастием.

Да, вспомнив предупреждение Сашки, вовремя одумался — истерическую бабенку ни чем не испугаешь, а в койку затащить затащит, чтобы наградить СПИДом, как медалью; и не знает прекрасная «ночная бабочка» ничего, кроме как перемахивать от одного пестика на другой.

И я отправился к мужественному майору Дыбенко, находящемуся, как утверждала народная молва, в глубоком пост-новогоднем загуле, прикупив для гибнущего, естественно, бойца, две бутылки ветровской, настоенной на скипидаре, водочки.

Ох, что-то знал старый вояка, не мог не знать о спецзоне «Анджела». Помнится, был у нас отвлеченный разговор на эту тему, да тогда был занят иными проблемами, кажущимися сейчас нелепыми и смешными детскими потешками.

Проживал бравый отставник в пятиэтажке имени Н. С. Хрущева в районе Черемушек. Во всех городах есть такие райончики, застроенные в годы первых полетов в космос и надежды на то, что все мы будем летать на другие планеты, чтобы сажать там алюминиевые огурцы.

Вопреки всем естественным законам природы эта бетонная коробочка ещё не развалилась под ударами ветра. Правда, покачивалась и жалобно скрипела, как кинутая храбрым экипажем ржавая баржа, но держалась, держалась на плаву.

Утвердившись, что мир постоянен и не угрожает безопасности, Чеченец через три ступени взлетел на последний этаж.

Замок на двери был крайне разболтан и мне не составило никакого труда проникнуть в квартирку, пропитанную сивушным запахом, однако ещё хранящей фрагменты былого благополучия: телевизор КВН (был такой), старый радиоприемник «Литва», торшер под березку, стеллажи с книгами, пузатенький буфет с дребезжащей посудой. И этот скудный мирок сотрясался от богатырского храпа. Жив, курилка, порадовался я.

Вояка же напротив не выказал никакой любезности, когда мне удалось его растолкать. Сначала принял меня за свою половину Фросю, которая утащилась, кислица толстопузая, в деревню к маменьке, потом — за собутыльника Борьку, мать его, едрешкин кот, взял бутыль и не отдает, и наконец признал меня. Стеклянная граната в моих руках оказалась хорошим пропуском в его память.