Эрик Маккормак - Мистериум

И в заключение я сделал вывод, что Роберт Айкен и впрямь был завязан узлом.

Итак, в конце года рукопись «Чудовища» была почти завершена. Я не жалел потраченного времени. Какое облегчение — взглянуть на события в Каррике объективно и наконец записать их на бумаге. Я намеревался закончить правку и отдать рукопись издателю.

Затем я уничтожу кипу каррикских записей и буду жить как прежде.

Таково было мое намерение.

То было хорошее намерение, очень хорошее — и, как многие хорошие намерения, долго оно не прожило. Я сидел в редакции за столом — после моего решения прошло дня два. Я вносил последние исправления в «Чудовище», временами поглядывая на Некрополь за окном. Как знать, раздумывал я, быть может, смерть одна в силах навести порядок в хаосе бытия. В общем, тут раздался звонок.

— Джеймс. Это комиссар Блэр.

— Комиссар Блэр! — Мы не общались несколько месяцев. — Чем могу служить? — Я знаю, прозвучало бодро, беззаботно. Он ответил не сразу, и мне это не понравилось. Надо думать, после моего столкновения с Карриком я был уже не такой простачок, как прежде, и чуть острее осознавал сложности. Так что пауза в трубке меня насторожила.

— Вероятно, Джеймс, дело скорее в том, чем я могу служить тебе, — мягко ответил он. — Как продвигается книга?

— Неплохо. Надеюсь, она поставит точку. Мне кажется, мое расследование оказалось весьма полезно. — Голос мой звучал неубедительно. — У меня как раз сейчас агония последней редактуры. Но прошу вас — что случилось?

— Как ни жаль мне это говорить, но ты располагаешь не всеми фактами. Появились новые данные. — Невзирая на мягкость и неспешность его голоса, от этих сухих бюрократических оборотов мороз по коже подирал. — Вероятно, мы сможем сегодня встретиться, Джеймс? Да. Я считаю, нам нужно сегодня встретиться.

В три часа дня я шагал в Старый Город, и сопровождали меня ветер с Устья и дождевой шквал. Я подошел к «Последнему менестрелю», толкнул дверь и ступил внутрь. Я хорошо знал этот бар с его пыльными пластиковыми палашами и щитами поверх клетчатых обоев, потускневших под слоями дыма. Младшие репортеры из «Гласа» нередко забегали сюда выпить на ночь. Но сейчас клиентура состояла из обычной горстки тоскливых портретов и другой горстки — посетителей еще тоскливее.

Комиссар Блэр, сидевший в сумрачном углу, хорошо вписался в обстановку. Он весьма походил на аскета — это худое лицо, эти коротко стриженные седые волосы. Он поднялся и протянул мне руку:

— Садись, Джеймс. Я заказал тебе выпить.

Мы поболтали ни о чем, пока мне не принесли бокал. Мы выпили за здоровье друг друга, и я перешел прямиком к делу:

— Комиссар Блэр, не терзайте меня. Скажите сразу все, что я, по-вашему, должен знать. Можно включить диктофон?

Он кивнул, я нажал кнопку, и он принялся доверительно рассказывать мне то, что узнал.

— Эткинсон, — сказал он, арканом приторочив это слово к краешку губ. — Эткинсон — вот из-за кого все случилось.

Эткинсон был членом Совета по Общественной Безопасности и проводил в Каррике очередную проверку. Все признаки яда исчезли, и Совет уже раздумывал, не открыть ли этот район дня рыболовства.

В день проверки, разумеется, шел дождь. Эткинсон забрался в холмы, исследуя территорию вокруг запруды Святого Жиля. Обходя Монолит с юга, он впервые заметил в нем ниши.

Ему стало любопытно, и он принялся взбираться — очень осторожно, поскольку ступени вытерлись и заросли мхом.

Он перевалился через кромку и едва не нырнул в мелкую лужицу, затопившую почти всю впадину на верхушке Монолита. И в этой лужице он мгновенно увидел полузатопленную черную коробку с кожаным наплечным ремнем. Он наклонился и выудил ее. Коробку стягивала очень мокрая бечева. Эткинсон вынул перочинный нож и ее разрезал; но коробка все равно не открывалась. Он тыкал в замок, пока тот не отвалился, а затем поднял крышку.

Один лишь взгляд на содержимое убедил Эткинсона, что он нашел нечто важное. Он снова обвязал коробку бечевой, скинул свою находку с Монолита, а затем спустился сам. Потом заспешил со своим грузом в Каррик.

Итак, комиссар Блэр рассказал мне об открытии Эткинсона; затем мы говорили очень долго — и то был судьбоносный для меня разговор. Далее я расшифровал его дословно — ибо он очень значим. Я опустил собственные реакции на слова Блэра, но вообразить их не составит труда: замешательство, разочарование, но главное — смущение, ибо моя попытка объяснить каррикские тайны оказалась жалка.