Даниэль Клугер - Двадцатая рапсодия Листа

– Но что, что там сказано? – нетерпеливо спросил я. – Вы же знаете, Володя, я немного владею немецким, но, поверьте, будет лучше, если вы переведете мне содержание письма. У вас это наверняка точнее получится.

– Так-с… «Gna(diges Fra(ulein Louisa Weiszimmer, du(rfte ich Sie bitten»… – Далее Владимир забормотал менее внятно и негромко. Оторвавшись от письма, он посмотрел на меня задумчиво. – Это приглашение. Некую фройляйн Луизу Вайсциммер приглашают посетить наши края. Сейчас, сейчас, Николай Афанасьевич… Так, ага… «Чувствуя себя много обязанным вашему покойному отцу, считаю необходимым вернуть долг хотя бы его дочери. И для того прошу посетить мой дом в удобное для вас время…» Так, так… «Meine Krankheit… und ich bitte…» Ага, болен сей корреспондент и потому умоляет не особо откладывать приезд. Во всяком случае, просит навестить его не позднее ноября-декабря сего года. То есть, прошлого года. И подпись: «Алексей Петрович Залесский». Писано в Казани. Август, тысяча восемьсот восемьдесят седьмой…

– Как вы сказали? Залесский?! – Я не поверил собственным ушам. – Алексей Петрович? Вы не ошиблись?

– Нет. – Владимир удивленно взглянул на меня. – А что вы так разволновались, Николай Афанасьевич? Вы знаете его?

– Знал, – поправил я его, испытывая странное чувство. – Конечно, знал. Но однако же… Неужели вы не слышали? Ну как же так, Володя, он ведь, почитайте, нашим соседом был! Его сиятельству графу генерал-лейтенанту Залесскому в Бутырках около тысячи десятин земли принадлежало, а в Починке и того больше. Неужто не слыхали? Право, удивительно!

Владимир наморщил лоб, пытаясь вспомнить.

– Нет, не помню, хотя кажется… Да, наверное, слышал имя… Во всяком случае, оно мне представляется вполне знакомым.

– Собственно говоря, Алексей Петрович жил в Казани, а в последние годы вообще стал затворником. Сыновья уехали – один в Петербург, второй в Москву…

Владимир еще раз прочитал письмо, беззвучно шевеля губами.

– Так вы, стало быть, знакомы с ним?

– Был знаком, – ответил я. – Не коротко, конечно, но ведь и он из «севастопольцев».

– Это же замечательно! – обрадовался мой юный спутник. – Значит, у вас будет прекрасная возможность расспросить его об очень важных для нас вещах… – Тут он заметил в моих словах иной смысл и спросил, нахмурившись: – А что это вы, Николай Афанасьевич, в прошедшем времени Залесского именуете? «Был», «знал». К чему бы это? Его разве нет в живых?

– Увы, Володя… – ответил я. – Алексей Петрович скончался прошлой осенью… – Я вздохнул. – Право, не знаю… Как слышу об уходе из жизни кого из «севастопольцев» – в сердце словно какая-то ниточка обрывается. Вот как последняя оборвется, тут и мое сердце, чаю я, не выдержит. Да-с…

– Ну, ну! – Молодой мой собеседник еще больше нахмурился. – Рановато вы себя готовите к переходу в мир иной, уважаемый господин Ильин, рановато! Вам, извините, сколько лет? Пятьдесят? Пятьдесят пять?

– Да уж пятьдесят три в этом году будет, – ответствовал я, заметив про себя, что границы моего возраста наш студент определил весьма точно.

– Ну вот! – воскликнул он. – Это и не возраст вовсе. Вы мужчина в расцвете зрелости, так бы я выразился. Это мой батюшка преждевременно покинул сей мир, скончавшись два года назад неполных пятидесяти пяти лет. А, скажем, дед мой, Александр Дмитриевич, жил до семидесяти с лишним. Вам-то куда торопиться?

– Володя, – с ноткой грусти сказал я, – в возрасте примерно вашем, будучи безусым юнкером, я полагал себя чуть ли не бессмертным, а людей умирающих или же погибающих легкомысленно считал участниками некой игры – таинственной, но не более страшной, чем, скажем, казаки-разбойники. Даже на войне был уверен в своей неуязвимости. Несмотря на это… – Я прикоснулся к виску, где среди седых волос пролегала бесцветная прядка. – А только годы идут, и всю мою молодую самоуверенность я давно уже подрастерял…

Впрочем, спутнику моему, я это видел, уже не были интересны старческие рассуждения о грядущей смерти. Хмыкнув раз-другой с сочувственной интонацией, он вновь углубился в чтение письма. Уж не знаю, что еще он намеревался там вычитать – не тайнопись же какую подозревал?! Я невольно обратился мыслями к покойному генераллейтенанту. Похоже, настигла его та самая болезнь, о которой он в своем послании извещал неведомую нам Луизу Вайсциммер. И уж конечно, ни о чем не сможем мы его расспросить, не прольет он нам свет на загадку страшной гибели своей гостьи и не поведает, о каком же долге шла речь. Вот она, ужасная простота смерти – всего одним словом определяется: «Никогда».