Даниэль Клугер - Двадцатая рапсодия Листа

Мы миновали Пестрецы, пересекли Мёшу и, двигаясь вдоль левого берега этой реки, которая по весне бывает весьма полноводной, вскоре доехали до татарской деревни Шали, где сделали небольшую остановку – перепрягли лошадей и выпили горячего сладкого чаю в сейхане. Дальше можно было ехать через Янтык и Девятово, огибая Янтыковское урочище с востока, правда, эта стезя выходила подлиннее, а можно было выбрать дорогу через Пелево и Державино, объезжая то же урочище с запада. Второй путь прямее и короче, поэтому неудивительно, что Паклин предпочел его.

Державино, между прочим, имеет непосредственное отношение к великому поэту. Это село принадлежало предкам Гаврилы Романовича. Имение Державиных, где он родился, тоже неподалеку – при деревне Большие Кармачи. Родители поэта похоронены в Егорьеве, рядом с Кармачами, там же могильный памятник, надпись на котором сочинена Гаврилой Романовичем. Словом, места тут у нас державинские.

Скучно ехать молча. Попытался я разговорить своего спутника, затеяв разговор все о том же поэте-губернаторе, но эта тема оказалась ему неинтересна. Что до моих расспросов о цели поездки, то Владимир отвечал на них коротко и туманно – не отвечал даже: отделывался неопределенными междометиями, – а после и вовсе притворился (я был уверен, что притворился) дремлющим. Я обескураженно смотрел на его спокойное лицо, на прикрытые веками глаза. Редкие снежинки, которые ветер заносил под войлочную крышу, порой задерживались на светлых ресницах, но Владимир даже не смаргивал их, словно и правда уснул на морозном воздухе.

Паклин время от времени покрикивал на лошадей, которые и без понуканий быстро и весело бежали по узкой, но весьма укатанной дороге. Куда только девалась знаменитая словоохотливость рыжего мельника? Впрочем, это можно было объяснить и недавним несправедливым задержанием, почти что арестом – такие события оптимизма не добавляют и конституцию характера не улучшают.

Так что молчание Паклина было, по моему разумению, вполне понятным. А молчание Владимира тем более объяснимым – разве сам я не понимал, что присутствие мое понадобилось ему лишь для того, чтобы вернее добиться от урядника согласия на поездку? Да понимал, конечно же! А коли понимал – значит, чего уж от себя таиться, сам согласился на такую вот незадачливую роль. Вот и терпи, душа моя, Николай Афанасьевич…

Только я вздохнул, переживая про себя эти плюмсы судьбы, как Владимир вдруг открыл глаза и негромко произнес:

– Вы не думайте, Николай Афанасьевич, что я вас использую лишь как пешку. Вы мне для другого нужны, более важного. Вот как приедем на место, я вам тотчас все объясню.

Я, признаться, мысленно перекрестился – что же, этот юноша и мысли мои читать научился?

– Нет, мысли я не читаю, – сказал он, и вовсе заставив меня в изумлении разинуть рот. – Ход ваших раздумий очень четко проявляется на вашем лице. – Тут Владимир поворотился ко мне всем корпусом и продолжил, глядя на меня серьезно и пристально: – Вот, извольте, мой ход рассуждений. Сперва вы нетерпеливо посматривали то на меня, то на нашего возницу, явно ожидая какого-то разговора, не то объяснения. Убедившись, что никто не склонен вести с вами беседу, вы поначалу растерялись, а затем расстроились. Выражение расстройства на вашем лице усилилось, когда вы посмотрели на меня. Простите, я притворился спящим, но сквозь ресницы на вас поглядывал. Да. И вот минуту назад вы совершенно непроизвольно придали своему лицо суровость, не свойственную вам, но сделавшую вас весьма похожим на нашего грозного урядника, Егора Тимофеевича. Из чего я сделал вывод, что вы не просто расстроены, но сильно обижены моим поведением и считаете, что, пригласив вас в эту поездку, я всего лишь использовал вас для получения разрешения от господина Никифорова. Спешу развеять эти ваши подозрения, ибо отношусь к вам с огромным уважением!

Молодой Ульянов проговорил все это, повторяю, с чрезвычайно серьезным видом. И я бы в эту его серьезность чистосердечно поверил – уж в который раз, но тут заметил, что он с трудом сдерживает смех. Я не выдержал, махнул рукой и рассмеялся. Он мне саккомпанировал, так искренне и заразительно, что Паклин, раза два недоуменно к нам обернувшийся, в конце концов тоже как-то нехотя, словно бы через силу ухмыльнулся.

– Да фокусничанье это одно, – сказал Владимир, отсмеявшись. – Не знаю, читали ли вы рассказ Эдгара Поэ, американца, кажется. «Загадочное убийство» называется. Я его не далее как месяц назад прочитал. Раскопал в библиотеке моего дяди Пономарева комплект «Сына Отечества» – аж за пятьдесят седьмой год! Отец мой тоже выписывал этот еженедельник, да я как-то не особенно интересовался, а тут… Занимательный рассказец, при случае почитайте, Николай Афанасьевич. Там у сочинителя зверским убийцей выступила гигантская обезьяна. А протагонист, Огюст Дюпен, – гениальный субъект, преступления щелкает как орешки, куда там полиции… Так он частенько друга своего, рассказчика, поражает эдакими эффектами. Вот и я решил попробовать, а заодно и посмешить вас немного. Ребячество, конечно, уж простите ради Бога, – закончил мой восемнадцатилетний спутник солидным баском, что само по себе рассмешило меня куда больше.