Даниэль Клугер - Двадцатая рапсодия Листа

И еще никак не мог я понять – чем же таким берет меня студент наш? Уж не впервые чувствовал я себя при нем, словно зеленый новобранец при «дядьке» старослужащем. Что ни скажет – не задумываясь, выполняю. Да еще и радуюсь, когда удается мне это. Чудные у нас отношения сложились, что уж тут говорить. Конечно, немалую роль в том сыграли страшные события, разразившиеся в нашем мирном Кокушкине, но было, было что-то в дистанции между нашими душевными устройствами, делавшее меня, старика, подначальным, а его, мальчишку, – начальником. Командиром.

Что до настроения, так было оно смутным еще и потому, что понял я: молодой Ульянов заранее сговорился с Яковом Паклиным о поездке. Заподозрил я это сразу, лишь только Владимир упомянул, что, дескать, мельник собирается в уезд. А понял сразу по приходе нашем к Паклину. Ничегошеньки Владимир не объяснил мельнику, поздоровался только – и тут же сел в кибитку. Мне ничего не оставалось, как последовать его примеру. Надо заметить, что я успел-таки наведаться домой, попрощался с Аленушкой, отдал прислуге необходимые распоряжения. Взял с собой денег двадцать рублей – хоть особой прозорливостью не отличаюсь, но чувствовал я, что расходы в этом путешествии могут быть у нас немалые. Разумеется, и по нужде сходил, прошу простить за эдакую подробность, – дорога дальняя, тут, как я уже замечал, каждая мелочь важна, а физиологические потребности – это уж и подавно не мелочь. Владимиру я тоже присоветовал сходить в усадьбу, объяснить нашу диспозицию Анне Ильиничне да одеться потеплее; душа у меня болела, как я видел его в шинели и шутовском синем башлыке, а ведь впереди у нас – часы и часы на тракте. Хорошо, внял моим советам молодой Ульянов: были на нем теперь хорошая соболья шапка и дорожная енотовая шуба – я и не знал даже, что у нашего студента такая экипировка имеется.

Яков Паклин в ответ на наше приветствие лишь что-то буркнул сквозь зубы. Был он уже готов к отъезду: ходил вокруг кибитки в длинном тулупе – не в том овчинном, крытом темным сукном, в котором ходил по деревне, а в еще более теплом, мерлушечьем – и неизменной своей лисьей шапке, из-под которой выбивались рыжие кудри. Странное дело – только после недавнего разговора с Владимиром обратил я внимание на то, что мельник и впрямь единственный рыжий в Кокушкине. Если, конечно, не считать легкую рыжеватость самого Ульянова…

Кормщик наш был хмур и против обыкновения немногословен. Дождался, пока мы уселись в кибитку, утеплил нас медвежьей полостью. Сел на облучок, присвистнул как-то по-особому зловеще и хлестнул кнутом. Всем своим видом он выражал молчаливое недовольство тем, что пришлось взять попутчиков. При том, что в зимнюю дорогу пускаться в одиночку не так уж приятно. Все-таки, почитай, шестьдесят верст до Лаишева. Светать сейчас начинает в семь, темнота падает около семи вечера, а на день как таковой – от восхода до захода солнца – приходится менее десяти часов. Шесть часов самое малое – вот сколько нужно времени, чтобы доехать до уезда, и то если лошади спорые да сытые, да если в пути ничего не приключится. Тут любой только радовался бы, что кроме него да пары бессловесных лошадок еще какая-то живая душа имеется, есть с кем словом перемолвиться, а в крайности есть от кого помощь получить. Однако же Паклин явно предпочел бы ехать в Лаишев один – или, во всяком случае, уж точно не с нами.

Морозная пыль то и дело сыпала в лицо, и постоянное покалывание этих ледяных иголочек усугубляло чувство неловкости, испытываемое мною. А неловкость происходила и из общего моего недовольства своим поведением, и из открытого недовольства Паклина, какового мельник наш даже скрывать не старался, и от странной безмятежности Владимира, словно бы не замечавшего всего этого.

Неприятно было мне и то, что не представлял я себе толком цель нашего путешествия. Едва мы отъехали, как пришло мне в голову, что сговорились мои спутники не только о самой поездке, но и еще о чем-то, более важном. Может, потому Яков и согласился нас везти – при всем его нежелании. Уж не знаю, чем там Владимир убедил Паклина, но только при характере мельника наш студент должен был сказать ему что-то весьма и весьма значительное.

Поначалу в кибитке царило молчание. Яков с Владимиром обменялись едва ли двумя фразами; ко мне же в первый час пути, пока мы ехали до Пестрецов, ни тот, ни другой и вовсе не обратились. Сидели мы с Владимиром позади Паклина, правившего парой сытых серых лошадок в одинаковых попонах и столь похожих между собой, словно каждая из них каким-то кудесником была спечатана с другой, разве что одна была коренная, а вторая пристяжная.