Морье Дю - Козел отпущения

-- А вот и господин Поль, -- сказал шофер. -- Если он станет спрашивать, я скажу, что у вас были в Ле-Мане дела и я захватил вас из Hotel de Paris [Отель (фр.).].

Он вышел из машины, я медленно вылез следом за ним.

-- Гастон, -- раздался голос с террасы. -- Не убирайте машины, она мне понадобится. В что-то испортилось. -- Мужчина взглянул на меня, облокотившись на балюстраду. -- Ну, как? -- спросил он. -- Ты не очень-то торопился.

Он не улыбался.

Принужденное приветствие замерло у меня на губах, и, как преступник, стремящийся уйти от преследования в любое укрытие, я попытался спрятаться за машиной. Но шофер -- значит, его зовут Гастон -- уже достал из багажника чемоданы и оказался у меня на пути. Я стал подниматься по ступеням навстречу первому пронизывающему взгляду незнакомца; судя по тому, что он обратился ко мне на , это, несомненно, был кто-то из родственников. Я увидел, что он ниже, худощавей, наверно, моложе меня, но вид у него изможденный, точно он переутомлен или болен, страдальческие морщины у рта говорили о недовольстве жизнью. Подойдя к нему, я остановился, ожидая, чтобы он сделал первый шаг.

-- Мог бы и позвонить, -- сказал он. -- Из-за тебя отложили ленч. Франсуаза и Рене заявили, что ты попал в катастрофу. Я сказал, что это маловероятно, скорее всего коротаешь время в баре отеля. Мы попытались связаться с тобой, но в отеле нам ответили, что тебя там не видели. После чего, разумеется, начались обычные жалобы.

От удивления я лишился языка: он ничего не заподозрил, хотя мы стояли лицом к лицу. Не знаю, чего я ожидал. Возможно, недоверчивого, более пристального взгляда, того, что внутренний голос шепнет ему: он не тот, за кого себя выдает. Он осмотрел меня с головы до ног, затем рассмеялся невеселым, раздраженным смехом.

-- Ну и видик у тебя! -- сказал он.

Когда незадолго перед тем Гастон мне улыбнулся, его непривычное для меня дружелюбие принесло мне незаслуженную радость. Сейчас, впервые в жизни, я ощутил неприязнь к себе. Результат был странным, я обиделся за Жана де Ге. Чем бы он ни вызвал эту враждебность, я был на его стороне.

-- Благодарю тебя, -- сказал я. -- Твое мнение меня не волнует. Если хочешь знать, я чувствую себя великолепно.

Он повернулся на каблуках и вошел в дверь; Гастон с улыбкой перехватил мой взгляд. И я понял, что, как ни удивительно, я ответил именно так, как от меня ожидали, и местоимение , с которым раньше я ни к кому не обращался, слетело с моих губ вполне естественно, без малейших усилий.

Я последовал за мужчиной по имени Поль в дом. Холл был небольшой и на удивление узкий; за ним шло другое, более просторное помещение, где я увидел винтовую лестницу, ведущую на верхние этажи. Чувствовался чистый, холодный запах мастики, не имеющий никакого отношения к выцветшим шезлонгам, сложенным в кучу у стены в непосредственной и довольно странной близости к креслам в стиле Людовика XVI. В дальнем конце этого второго холла, между двумя дверями, возвышался большой, изящный, желобчатой выделки шифоньер -из тех, что стоят в музеях, отгороженные от публики веревкой, -- а напротив него на оштукатуренной стене висела почерневшая от времени картина -распятие Христа. Из одной, полуоткрытой, двери доносились приглушенные голоса. Поль прошел через холл и, не заходя, крикнул:

-- Вот, наконец, и Жан! -- В его тоне опять прорвалось раздражение, впрочем, он и раньше не пытался его скрыть. -- Я уезжаю, и так опоздал, -продолжал он, затем, снова взглянув на меня, бросил: -- Я вижу, ты не в форме, вряд ли сможешь сказать мне сегодня что-нибудь путное. Обсудим дела утром.

Он повернулся и вышел в ту же дверь, через которую мы вошли. Гастон, неся чемоданы, поднимался по лестнице, и я подумал было, не пойти ли мне за ним, но тут у меня за спиной раздался высокий женский голос:

-- Ты там, Жан?

Голос звучал недовольно, и опять шофер бросил на меня сочувственный взгляд. Медленно, не в силах оторвать от пола ноги, я переступил порог и окинул комнату беглым взглядом. Просторная, на стенах обои, на окнах -тяжелые портьеры, торшеры под уродливыми абажурами с бисерной бахромой, затемняющей свет, с высокого потолка, поблескивая под пологом пыли, свисает изумительной красоты люстра, незажженная, со сломанными свечами. В единственное, от самого пола окно, еще не закрытое ставнями, виднеется огромный заросший луг, уходящий к рядам деревьев, почти под самым окном щиплют траву черно-белые коровы -- в сгущающихся сумерках они были похожи на привидения.

В комнате сидели три женщины. Когда я вошел, они подняли на меня глаза, и одна из них, того же роста, что я, тонкогубая, с жесткими, четко очерченными чертами и узлом зачесанных назад волос, тут же поднялась и вышла. Вторую, черноглазую и черноволосую, можно было бы назвать хорошенькой, даже красивой, если бы ее не портил желтоватый, болезненный цвет лица и недовольно надутые губы; она молча следила за мной с дивана, где сидела с шитьем, а может быть, вышиванием в руках, и, когда первая женщина поднялась с места, окликнула ее через плечо, не поворачивая головы: