Даниэль Клугер - Четвертая жертва сирени

Словом, уйдя к себе, оставшуюся часть вечера провел я за изучением списка опечаток. И, должен сказать, не без результатов. Довольно быстро я обнаружил, что книга издана очень неряшливо, в ней нарушена нумерация страниц, то есть сам текст не пропадает, а вот многие нумера страниц отсутствуют: после 129-й страницы сразу идет 132-я, после 215-й — 220-я, после 305-й — 310-я, а после 361-й — 370-я. Таким образом, некоторых опечаток, указанных в списке, в самом романе… просто нет! Нет слова «уканавших», вместо которого должно быть «усыпавших», нет неправильного «Soyez bienvenue», зато есть правильное «Soyez la bienvenue», но только не на 368-й странице, а на 361-й.

Неужели столь странными знаками Аленушка хотела что-то сказать? Если это и есть тайнопись, то она настолько мудреная, что моему разумению совершенно не подвластна. Я сдался и поделился своими открытиями с Владимиром. Он живо заинтересовался ими, взял книжку, перелистал ее, подтвердил мои суждения, но никаких выводов также не сумел сделать. С тем мы и расстались на ночь — как я думал, окончательно.

Я не ожидал, что быстро усну. Все же в преддверии вечера я провел часа три в забытьи, хотя назвать то тяжелое беспамятство сном было бы лжесловьем. Дрожание в членах моих не замерло, лишь стало слабее. Да и голова была тяжела после всех наших приключений, словно ее на чугунном заводе отлили. Нет, не несла мне покоя эта ночь. Лежа в постели, я вновь и вновь обращался мыслями к случившемуся. Надо ведь, уже три дня провел я в Самаре, а ни на волос не приблизился к устройству главного дела, ради которого и приехал! По-прежнему ни малейших намеков на местонахождение несчастной моей дочери мы не обнаружили. Зато набрали целый ворох замысловатых бирюлек, которые вроде бы и сцеплены друг с другом, а каким манером — не разберешь.

Я приподнялся на кровати и сел. Луна заглядывала в окно, желтая, будто выкроенная из нанки. [36] Нанка — хлопчатобумажная ткань из толстой пряжи, обычно желтого цвета. Я вспомнил, что в чемодане моем, на самом дне, уложена фляга с рябиновкой. Света я зажигать не стал, лунного было вполне достаточно. Спустив ноги с кровати, я встал, подошел к чемодану, раскрыл его, вытащил заветную флягу и поставил ее на подоконник. Сам сел у окна, пододвинув кресло, и глубоко задумался.

Что у дочери моей не все ладно было в семейной жизни, меня не столько удивило, сколько устыдило. Более всего потому, что чувствовал я это, подозревал, едва ли не видел внутренним взором. Но вот взять да спросить открыто: «Как живешь, Аленушка, нет ли какого расстройства в доме?» — так и не удосужился. А ведь должен был — и не в письме. Что письмо? Надобно было мне приехать да поговорить, не то и пожить в доме молодоженов. Глядишь, никакого несчастья вовсе бы и не произошло. Человек битый да умудренный жизнью сразу заметил бы непорядок. А как заметил — так, глядишь, и выправил бы. Право же, семейный разлад, как любая болезнь, начинается с сущего пустяка. Одним глотком целебной настойки можно вылечить хворь, ежели вовремя ее заметить. И одним лишь точным, кстати сказанным словом можно вылечить семейный разлад, если он не проник далеко. Опять же: коли есть в доме мужчина старшего поколения, одно его присутствие вразумляет иных, остужает горячие головы. Не посмел бы Пересветов…

В этом месте моих размышлений я сам себя одернул: а что, собственно говоря, посмел или не посмел мой зять? Я ведь не знаю толком, из-за чего у них в семье сыр-бор происходил. Хотелось мне думать — да и верил я искренне в то, что виноватою стороною выступал Евгений Александрович, а никак не дочь моя, драгоценная моя Аленушка. Но ведь жизнь, она по всякому может в иной момент повернуть — не уследишь. И кто там недоступил, а кто переступил — о том фантазировать ох как рискованно! Вдруг да не повинен в семейных ссорах Пересветов? Вдруг да сердце Аленушки склонилось к кому иному? Вот хоть к тому же Григорию! Это ведь я, мужчина опытный, увидел в нем фантазера да фата. А что может увидеть молодая женщина — разве поймешь? Нет, кругом я виноват, кругом.

— Эх, — пробормотал я с досадою, — ну что стоило мне сказать после свадьбы: ин ладно, так и быть, поживу я с вами, дети мои, потешу себя бездельем под вашей крышей…

Налил я в серебряную походную рюмку настойки, выпил. Долго сидел в кресле, глядя в распахнутое окно на залитые нанковым светом крыши домов, выстроившихся по противоположной стороне улицы. Странным образом почувствовал я при этом удивительное одиночество, словно никого в этом мире не было, а вот только я. И дома эти казались мне пустыми, навсегда оставленными своими обитателями.