Николай Спасский - Проклятие Гоголя

Они не сблизились. При встречах обменивались ничего не значащими фразами. Тем не менее в тот день между ними установилась незримая связь. Оба сознавали ее, и временами Гремину казалось, что отец Гермоген понимал его лучше, чем кто бы то ни было. В такие минуты Гремину становилось страшно. Отец Гермоген апеллировал к потаенному в его душе, к настоящему Гремину, не умеющему идти на компромиссы. А то, что случилось накануне, переворачивало всю его жизнь.

Весь последний год Гремина не покидало странное ощущение: будто он со стороны, с позиции зрителя наблюдал за собой. Командировку в Рим он воспринимал как отложенный выбор. Настоящий выбор еще предстояло сделать. Он привык, что судьба рано или поздно требует то, что ей причитается. Видимо, такой час настал.

Гремин, сын русских эмигрантов левых убеждений, вырос во французской среде. Родным языком считал французский. Себя предпочитал не определять. Родители много путешествовали по делам, нередко уезжали без предупреждения. Вообще, вели довольно странный образ жизни: разъезды, непонятная работа, ночные визитеры, регулярное сжигание документов в камине. Но в те годы, когда каждая уважающая себя партия левой ориентации имела подпольные структуры, так жили многие. Поэтому Гремин особенно не задавался вопросами. Окончил приличный лицей, брал уроки фортепьяно и композиции, занимался русским с пожилой эмигранткой, выпускницей Бестужевских курсов. Поступил одновременно в Сорбонну на философский и в консерваторию.

Об истинном роде занятий своих родителей, о том, что они профессиональные агенты Коминтерна, а по сути НКВД, Гремин узнал, когда началась война. Сильного впечатления на него это откровение не произвело.

При немцах родители исчезли. Гремин посещал занятия в Университете и в консерватории, подрабатывал то сторожем, то в типографии, то официантом. Постепенно втягивался в водоворот подпольной работы. Присутствие немцев становилось все тяжелее.

В 1942 году Гремин вступил во французскую компартию. Его жизнь оказалась поделенной надвое: на день и ночь. Днем Гремин – прилежный, подающий надежды студент. Ночами – выполнял задания партийной организации, чаще в качестве курьера. Позже его стали привлекать к серьезным делам.

В начале 1943 года Гремина впервые взяли на боевое задание: он стоял на стреме, когда товарищи закладывали бомбу под немецкую комендатуру. Осенью, избежав ареста, он пошел к партизанам. За неполный год увидел смерть и предательство друзей, высокомерие вчерашних товарищей и сегодняшних командиров, страдания и болезни. Он вернулся в Париж убежденным противником нацизма, однако мало веря в применимость советского образца в Европе.

Снова записался в Сорбонну. Консерваторию забросил. Устроился в редакцию журнала «Манифест». Объявились родители. Всю войну они выполняли спецзадания: были на связи с антифашистским подпольем в Германии, доставляли оружие югославским партизанам, проводили через линию фронта нелегалов.

В 1947 году, окончив университет, Гремин устроился на полную ставку в редакцию, стал публиковаться. Ему все чаще думалось о семье, о доме, о политической карьере во Франции.

Пока в один прекрасный день летом 1949-го не оказался перед жестким выбором. Родители «сгорели» и возвращались в СССР. Иначе бы их арестовали и посадили. Гремин как коммунист и их сын должен был ехать с ними. Гремин не знал, как быть. Ему не хотелось переезжать в СССР, чужую страну, откуда его увезли маленьким мальчиком.

Гремин возненавидел родителей. Он не понимал причину их жестокости. Только годы спустя он нашел объяснение – элементарный эгоизм старости. Они не могли вернуться без сына. По сталинским порядкам иметь близкого родственника за рубежом означало практически гарантированные лагеря.

Гремин с пятнадцати лет участвовал в левом движении, ходил на демонстрации, распространял листовки, убегал от полиции. Два года вплоть до разгрома немцев под Сталинградом он просыпался с мыслью: как там, на советском фронте? Все его друзья были или коммунистами, или симпатизирующими. В партизанах он присягал Красному знамени. Его первая любовь была коммунисткой. Для него отказаться от СССР – значило бы предать идеалы.

Гремин вернулся на родину. Так возвращаются под расписку в тюрьму, после двадцати четырех часов на свободе, после свидания с больной матерью. Родителей он больше не увидел и ничего не знал об их судьбе.

Шок от прикосновения к советской действительности был страшным, но Гремин словно сжался. Он не задавался вопросом «почему?», он спрашивал «как?»: как выжить, сохранив хотя бы крупицу собственного достоинства?