Алла Драбкина - Жена по заказу

Почти лишилась зренья

Попрыгунья Стрекоза.

И к Муравью однажды

Стрекозочка ползет.

«Спаси меня, братишка», –

Такую речь ведет.

И Муравей сказал ей:

"Вали-ка ты в торчки

И в магазине «Оптика»

Купи себе очки".

Очки она купила,

Надела их на хвост,

Но ничего не видит.

Знать, Муравей – прохвост.

К нему опять Стрекозка

Ползет от всей души.

А Муравей жестокий:

«Пойди-ка попляши!»

Молодое дарование смотрело на меня сияющими от поэтического восторга глазами и ждало оваций.

По-доброму, надо было спустить ему штанишки и долго лупить, приговаривая: «Не пиши! Не пиши!»

Но я не стала обманывать его ожиданий и похвалила:

– Прекрасные стихи.

Удивительный мальчик. Он подхватил болезнь своего дома прямо-таки из воздуха. Но тогда что бы значили его предыдущие подвиги на ниве полной аморальности?

Стоило подумать. Стоило, стоило!

Как стыдно задним числом осознавать, что ты чего-то не поняла вовремя и не сделала того, что могла.

На бал в ресторан «Фантом» мы с Яной и Виктором явились чуть раньше, поскольку именно они были хозяевами и должны были принимать гостей.

Но Нефедов уже сиял своим присутствием, будучи «как денди лондонский одет». Яна состроила в его сторону гримасу, но подошла уже с улыбкой «чииз». Он состроил ей такую же улыбку, нагло-преднамеренно демонстрируя ее деланность. В улыбке, обращенной ко мне, издевательства не было, скорей изумление.

– Слушайте, где вы отхватили такое платье?

Да и мадам тоже... кто вас так одел?

После его комплимента я еще больше почувствовала свою «одетость» – уверенность в себе и свободу. От Яны было просто не отвести глаз. Я еще раз подивилась Варькиному воображению: как это она, лишь взглянула на Яну, угадала стиль, цвет и фасон будущего платья. Конечно, Яне все идет, но чтобы до такой степени…

Они стояли рядом и раскланивались с прибывающими гостями. Несмотря на разницу лет, они были очень красивой парой, Яна и Виктор. Казалось, Виктор родился для таких вот приемов. леса, морда чуркой с глазками, жидкие волосы, короткие ноги. Но сегодня она была одета так, что изъянов фигуры совершенно не чувствовалось. В ее силуэте даже была некоторая стройность. (Потом я узнала, что ее обшивает Варька).

«Спиногрыз» был из тех молодых людей, на которых не посмотрит ни одна его сверстница. Нет, он не был малорослым и не был уродом, но в лице его сквозило такое духовное тщедушие, такая вымороченная астения и безволие, что я почти физически почувствовала влажное прикосновение его рыбьей руки, как будто и впрямь пожала эту руку.

И еще я почему-то была уверена, что при всем при том этот молодой человек весьма высокого о себе мнения и выламывается перед любительницей «молодых тел» при каждом удобном случае. Нет-нет, я не из тех, кто освистывает такие неравные браки, в некоторых случаях я их даже приветствую, а в некоторых – сочувствую. Но пожирательница тел Беатриса вызывает у меня отягощение вместе со своим спиногрызом.

– О! Какая феерическая вульгарность! – закатил глаза Нефедов. – Мадам Гнилова!

Гнилова стояла рядом с Яной, и казалось, что она – отражение Яны в кривом зеркале. Гнилова тоже была в зеленом и тоже с кружевами. Но настоящие Янины кружева были потаенными, подшитыми с изнанки, а искусственные нейлоновые кружева Гниловой жестко топорщились снаружи, подшитые к такому же жесткому – из парчи, что ли, – колом стоящему платью. У Гниловой были светлые волосы и голубые глаза, но никому бы не пришло в голову назвать ее блондинкой с голубыми глазами, потому что волосы были тусклы, а глаза – водянисты. Копилочный ротик, почти без губ, делал ее похожей на какую-то белесую глубоководную рыбу. Может, я и зло характеризую Гнилову, но ей было хорошо за сорок, а в таком возрасте человек уже должен отвечать за свое лицо. Как же и чем она жила, если так мертво выглядела в итоге этой жизни? Бедная Гнилова.

– Наверное, я кажусь вам Собакевичем? – сказал Нефедов.

– Я сама себе кажусь Собакевичем, – вполне искренне ответила я, умолчав, однако, о том, что ему как-то не с руки высмеивать своих коммерчески выгодных писак, которых он приводил мне в пример. Не могу себе представить, чтобы старик Семенов вот так издевался за спиной ненавистных ему идеологически выдержанных авторов, которых должен был печатать. Он молчал даже не из страха перед ними, а из стыда за свою беспомощность.