Андрей Ветер - Под сводами высокой лжи

Юрку определили в интернат через год после смерти матери. Николай Петрович улетал в долгосрочную командировку в Перу и не мог взять сына с собой.

– Ты тут держись молодцом, – сказал отец, когда они прощались в шумном зале аэропорта. – Не грусти. Время мчится быстро, иногда даже быстрее, чем это показывают часы. У тебя сейчас самый интересный период наступает. Ты только не спеши, не гони лошадей. Приглядывайся ко всему, не хватайся сразу за всё, что увидишь.

– Ты на что намекаешь, пап? Сигареты имеешь в виду, что ли? – Юра хитро улыбнулся.

– И сигареты тоже. Вся эта глупость только кажется привлекательной, сынок. Но глупость остаётся глупостью. Ни сигареты, ни вино не сделают тебя взрослее. Глупее могут сделать, это запросто… Впрочем, я уверен, что тебе хватит ума вести себя разумно. Ты не должен попасть в капкан. Я тебе доверяю. Будь здоров, – отец не стал целовать Юрку на прощанье, просто пожал ему руку по-мужски и быстро направился к толпившимся возле паспортного контроля людям.

– Будь здоров, – шепнул Юра в ответ и почувствовал, как горький комок свернулся у него в горле. Впервые в жизни мальчик оставался один на один с чужими людьми. Вспомнился отъезд матери на солнечный берег моря, с которого она так и не вернулась, и в голове ослепительной молнией сверкнула мысль: а вдруг и папа тоже не вернётся? Юрка весь похолодел, зажмурился, как бы желая спрятаться от накатившего на него страха, и потряс головой. – Нет, всё будет хорошо…

Интернат стал для мальчика настоящим откровением. Конечно, он видел в кино, как дрались ковбои и всякие супермены, как разлетались под ритмичную музыку брызги крови и битая посуда, но те картинки не имели никакого отношения к реальности. Юра твёрдо знал, что всё это было вымыслом, отменно изображённым на киноэкране знаменитыми актёрами. Он был уверен, что в настоящей жизни никто не ведёт себя так.

Интернат убедил его в обратном. Грубость, жестокость, беспощадность – первое, с чем Юра столкнулся.

Валентина Константиновна, старший педагог, подвела Юрия к высокому парню, волосы которого были похожи на мокрую меховую шапку, и сказала:

– Станислав, познакомься с Юрием, он будет жить в твоей комнате.

– Стасик, – представился новый знакомый, протягивая руку.

Через пару дней неписаный интернатский закон назначил новичкам «утюжку». Ничего не подозревавший Юра, миновав длинный коридор с протоптанной до дыр ковровой дорожкой, вышел через боковой выход на задний двор, уже погрузившийся во тьму осеннего вечера. Человек двадцать ребят, собравшихся возле трухлявого деревянного забора, встретили его появление дружным гомоном.

«Утюжка» заключалась в банальном избиении. Каждого новенького обычно лупили всем гуртом, чтобы оценить его реакцию, выяснить его характер и определить его будущее место в интернатском сообществе. Иногда новоприбывший отвечал кулаками и давал настоящий бой, но такое случалось редко. Чаще избиваемый просто закрывал голову руками и сворачивался калачиком, истекая соплями, слезами и кровью.

Сначала в середину круга вызвали Ваньку Бурлака, тоненького, но очень жилистого паренька с коричневыми болячками на руках, – он поступил в интернат в один день с Юрием. Ваня стоял, наклонив белобрысую голову и глядя на окружавших его парней холодными, как лёд, глазами. Выражение его лица не вызывало сомнений: он готов держаться до конца.

– Кто первый? – прошептал Бурлак каким-то бесцветным голосом.

Вперёд шагнул коренастый Сашка Сибиряки, обернувшись к приятелям, засмеялся:

– Этот, похоже, скулить не будет. Пока не суйтесь, я сам хочу помять его.

В одно мгновение вся площадка ожила, загалдела, взвилась хлещущим ветром устрашающих выкриков. Сжав кулаки, Ванька и Сибиряк бросились друг на друга, как два безумных пса, охваченные желанием рвать и калечить. Ничего человеческого не осталось в их лицах. Ребята, окружившие дерущихся плотным кольцом, то замолкали, то принимались орать с новой силой, жадно втягивая запах пота и быстро появившейся крови.

– Ну-ка, влепи ему как следует! Что ты мнёшься?

Залуди ему по самые помидоры!

Качнувшийся от порыва ветра электрический фонарь привлёк внимание Юрия. Голубоватый свет загипнотизировал его, полностью оторвав от драки. Этот свет был каким-то безжизненным – он совсем не соответствовал дикой стремительной жизни, клубившейся под фонарём, он существовал отдельно от всего, что происходило вокруг. Этот голубой свет, такой мёртвый, но такой красивый, с полным равнодушием, однако невероятно живописно и рельефно обрисовывал любую фигуру, попадавшую в его холодный круг.