Марина Крамер - Карающая богиня, или Выстрел в горячее сердце

– Ждешь кого-то?

– Нет… Женька, я так давно не была в таком месте, здесь так хорошо…

– Пойдем, искупаемся, потом будешь дальше восхищаться.

Она послушно сбросила сарафан, шагнула к нему:

– Только ты первый, а то я боюсь незнакомых водоемов.

Хохол без слов сиганул с обрыва ласточкой, взметнув вверх целый фонтан брызг, вынырнул далеко от берега и растянулся на воде:

– Иди ко мне!

Коваль с некоторой опаской приблизилась к краю обрыва, посмотрела вниз – высоковато… Но в воде был Женька, и она решительно шагнула вперед, закрыв глаза и погружаясь в холодную воду. Дна действительно не было, Марина опускалась все ниже, а почвы под ногами не чувствовала, запаниковала и начала судорожно выталкиваться вверх. Когда же ей это удалось и она вынырнула, рядом оказался Хохол, моментально прижавший ее к себе:

– Испугалась, киска? Глубоко?

– Ужас какой-то…

– Ну, все, я же с тобой.

Они долго плавали в голубоватой, прозрачной воде, Коваль устала с непривычки, и Женька то и дело подплывал и укладывал ее на спину, поддерживая.

– Хватит уже, давай выбираться отсюда, – сказал он решительно, когда увидел ее посиневшие губы.

Выбраться оказалось намного сложнее – склон обрыва был очень крутой, и Марина еле-еле поднялась наверх, цепляясь за Женькину руку. Растянувшись на одеяле, она закрыла глаза и мечтательно проговорила:

– Знаешь, вот так можно всю жизнь лежать – солнышко, трава, река рядом… Хорошо…

Она валялась на одеяле, сбросив мокрый купальник, а Женька отошел куда-то и вскоре вернулся с букетом синих ирисов, пахнущих медом, положил их ей на живот, сам тоже прилег на одеяло. Марина поднесла цветы к лицу, вдыхая их сладкий, пьянящий запах, посмотрела на улыбающегося какой-то виноватой улыбкой Хохла и вдруг заплакала от душившего чувства вины перед ним.

– Киска, ну что ты, маленькая моя? – Он уткнулся лицом ей в шею, сбросив ирисы на одеяло. – Не плачь, любимая, все у нас с тобой хорошо будет…

– Женька… почему ты всегда прощаешь меня?

– Потому что люблю больше жизни, киска, – мне ничего не надо, только ты. – Он шептал на ухо какую-то ласковую чушь, и Марина успокаивалась, прижимаясь к нему.

Точно говорят – все бабы в душе кошки, ласкаются к тому, кто по шерстке погладил, вот и Коваль не исключение.

Она встала во весь рост, потянулась, зажмурившись от пробивающегося через листву уже заходящего, но все еще яркого солнца. Хохол рукой дотянулся до ее ног, поглаживая их и восхищенными глазами глядя на Марину снизу вверх:

– Слушай, а ведь я совсем тебя не знаю, киска… ты все время разная, я следить не успеваю за твоими превращениями. Вот сейчас ты совсем простая, как девчонка деревенская – стоишь тут передо мной, дразнишь… а ночью можешь вдруг превратиться в фурию какую-нибудь, и я не буду знать, чего от тебя ждать…

– И какую меня ты любишь больше?

– Всю, киска, всякую – лишь бы со мной… – Хохол сел, притянув ее к себе и прислоняясь лицом к бедрам.

– Женя… – начала она предостерегающе, но было уже поздно – он потянул ее за руку вниз, на старое одеяло, лаская и целуя…

Возвратились в деревню за полночь, сразу завалились спать на матрас, обнявшись. Марина уткнулась носом в Женькину грудь, пахнущую рекой, он запустил руку ей в волосы, и так они и отрешились от мира, накрывшись махровой простыней.

Ощущение счастья и покоя, охватившее Марину в ту ночь, не оставляло потом долгое время, заставляло вспоминать все снова и снова. Они словно по-новому взглянули друг на друга, поняли, как и что делать, чтобы уже не расставаться, не причинять друг другу боли. Женька привез-таки свою бабульку.

Маленькая, совершенно седая, сухонькая старушка, кажется, осталась довольна Мариной – они много разговаривали, так как делать особо было нечего. Хохла вдруг неудержимо потянуло к земле, и он не выходил из огорода, ковыряясь то в картошке, то на грядках. Марина с бабой Настей часто сидели на лавке во дворе, под ноги к ним моментально укладывались собаки, проникшиеся к Коваль неземной любовью, хотя она и побаивалась проявлений их любви – их вес превышал ее собственный раза в два.

– Ты, дочка, с Женькой-то построже, – учила Марину жить баба Настя, разглаживая морщинистыми руками пеструю юбку на коленях. – Он ведь неплохой, только верченый, но это мать виновата, сдернула парня с тихой жизни в суетный город, вот он со шпаной и связался. А так-то он для жизни подходящий, да и любит тебя, я-то вижу. В кулак зажми его – все для тебя сделает… Ты, я гляжу, девка спокойная, не шалавая, как иные-прочие сейчас, вот и сладится у вас все с Женькой-то.