Эрнест Хорнунг - Фаустина

— Даже о графе? — наконец выдавил я из себя.

— Даже о графе, — сказал Раффлс, поворачиваясь ко мне со вздохом. — Когда я уходил, он, конечно, очень пожалел обо всем, но что из этого? Я отомстил кровью за кровь, но ведь Фаустину убил не Корбуччи. Нет, он только составил план. Они узнали о наших свиданиях в пещере, и им не составило труда задержать меня наверху, а Фаустину силой увезти в море. Только так можно было попытаться убедить ее. Они никак не могли заставить ее снова слушаться Стефано и прибегли к хитрости. Фаустина нацелила на них пистолет Корбуччи, но они отвлекли ее внимание, и, прежде чем она успела выстрелить, Стефано убил ее.

— Но как ты все это узнал, Раффлс? — осторожно спросил я: хотя ему не хотелось больше говорить, для меня трагический конец Фаустины еще не означал конца повествования.

— Потом мне рассказал Корбуччи, под дулом собственного пистолета. Он ведь ждал у окна, когда я возвращался, стоял против света и внимательно всматривался, но увидеть ничего не мог. Ну вот он и спросил: «Это Стефано?», и я прошептал: «Sí, signore»; тогда он спросил, прикончил ли он Arturo, и я опять ответил утвердительно. Тогда он, еще не понимая, кого прикончили, а кого нет, впустил меня.

— И ты прикончил его?

— Нет, для Корбуччи это было бы слишком легкое наказание. Я его связал так крепко, как еще никогда никого не связывал, засунул ему в рот кляп и оставил в комнате с закрытыми ставнями, а дом запер. Ставни в этом доме толщиной в шесть дюймов, а стены — почти шесть футов. Это было в субботу вечером, и графа не ждали раньше следующей субботы. Считалось, что он должен быть в Риме. Погибшую, конечно, найдут на следующий день, и я боялся, что из-за этого его тоже могут найти, пока он еще жив. Корбуччи и сам на это рассчитывал, потому что все время храбро угрожал мне. Ну и вид у него был! Клянусь, ты никогда ничего подобного не видел: глаза чуть не вылезли из орбит, огромные усы топорщатся в стороны, из-за головы торчит линейка, которой я затягивал узел. Без малейших колебаний я запер графа и пожелал ему, да и сейчас желаю, всех возможных мучений, которые только могут выпасть на долю проклятого Богом.

— Ну а потом?

— Ночь еще только начиналась, и всего в десяти милях были самые лучшие порты, где можно укрыться в бурю, сотни убежищ на выбор для таких бродяг, как я. Но я не хотел забираться дальше Генуи: мой итальянский мог меня выдать; и я выбрал корабль северогерманского филиала компании Ллойд и прекрасно себя чувствовал в одной из шлюпок, закрепленных над мостиком. Лучшее убежище и придумать трудно, Кролик, я прекрасно продержался на апельсинах, которые прихватил с собой.

— А в Генуе?

— А в Генуе я вспомнил о здравом смысле и больше о нем не забывал. Но там мне пришлось начать все сначала, с самого низа. Я спал на улицах. Побирался. Я все надеялся на лучшее, но ничего не получалось. А затем однажды в стекле витрины заметил старика с белой головой — у меня, конечно, были определенные планы на эту витрину. Я уставился на него, он уставился на меня, на нас были одинаковые лохмотья. Так вот до чего я дошел! Я сам себя не узнал, так кто же тогда сможет меня узнать? Я чувствовал, Лондон зовет меня, — и вот я здесь. Италия разбила мое сердце — там оно и осталось.

То беззаботный, как мальчишка, то немного кокетливый, даже в горький момент повествования, не давая больше воли тому чувству, которое испортило кульминацию его рассказа, Раффлс ждал — и я знал это, — что его последние слова будут оценены по достоинству. В том, что это будут не простые слова, я не сомневался. Даже если бы не трагедия его жизни в Италии, которой хватило бы на многие годы, если не на всю жизнь, я бы все равно это понял, да и сейчас не изменил своего мнения. Таким, каким он был тогда, его уже никто, кроме меня, не помнит: со следами тяжелых переживаний, с морщинами, избороздившими его лицо; и вам никогда не догадаться, отчего они вдруг стали исчезать, что их совсем разгладило. Причиной, которая должна была бы иметь совсем противоположный эффект, но которая на самом деле вернула ему былую молодость и уверенность, были звуки шарманки и пение, которые мы еще раз услышали прямо под нашими окнами: