Иван Сербин - Гилгул

— Исаак молчит, — прошептал Лот. Они услышали звук быстрых шагов. Через несколько секунд мимо их убежища пробежали двое стражников. Каждый держал в одной руке факел, в другой — копье. Шаги быстро удалялись, пока не стихли совсем.

— Нас видели, — пробормотал Лот. — Нас видели у тела. Это очень плохо. Исаак должен молчать о том, что ходил по городу ночью. Если Исаак скажет, будет плохо. И Лоту будет плохо тоже. Исаак понял меня? — Толстяк судорожно кивнул. — Хорошо. Теперь Исаак пойдет домой. Они выбрались из щели. Через пару минут Лот неслышно проскользнул в дверь собственного дома и… сразу же увидел жену. Она сидела у стены и испуганными глазами смотрела то на покачивающийся полог, то на мужа.

— Ты меня напугал, — прошептала она.

— Спи, — коротко и резко приказал Лот.

— Что это за крики?

— Не знаю, — ответил он, ложась и накрываясь накидкой. — Тебя это не должно беспокоить. Спи. Он откинулся на спину, забросил руки за голову и вздохнул. В эту самую секунду откинулся полог и в низкий проем протиснулся мускулистый мужчина, облаченный в голубую милоть. Лот лежал, не открывая глаз. Ему нужно было успокоиться, обуздать бешено бьющееся сердце.

— Женщина, — низким приятным голосом произнес вошедший, — мы ищем двоих мужчин. Преступников. Твой муж выходил этой ночью на улицу? Лот быстро раскрыл глаза. Стражник даже бровью не повел. Он смотрел на все еще сидящую у стены женщину. Та медленно покачала головой.

— Нет, — ответила она ровно. — Мой муж всю ночь спал. Страж кивнул удовлетворенно и уже собрался выйти, когда женщина спросила:

— Что совершили эти злодеи? Мужчина остановился, посмотрел на Лота, затем на женщину, потом снова на Лота и ответил:

— Убили хасидея. Хранителя ворот. Будьте осторожны, убийцы до сих пор прячутся где-то в городе. Лучше погасите огонь, иначе они могут зайти. Лот кивнул, сказал жене:

— Погаси огонь и ложись спать. Стражник откинул полог и вышел на улицу.

Утро началось с гвалта. По улочкам Адмы, поднимая пыль, сновали люди. Серое марево висело над низкими крышами лачуг. И только у храма пыли не было. Как не было и людей. Все спешили к городским воротам — расспросить других и обменяться суждениями. У ворот же толпа останавливалась, наткнувшись на цепь хасидейской стражи. Все как один в голубых милотях, с копьями в руках и с длинными ножами в поясных ножнах. Это было тем более необычно, что никто не мог вспомнить ничего подобного. Слышались возбужденные голоса — весть об убийстве Хранителя быстро облетела город. Дети гомонили, смеялись и под строгие окрики матерей бегали по площади. Слабоумные радовались, решив, что наступил праздник. Сохранившие же остатки разума спорили: кто мог совершить столь тяжкий грех? Указать на адмийца ни у кого не поднималась рука, но содомляне, гоморрийляне и севаимляне — хасидеи, а значит — безгрешны. Люди терялись в догадках».

15 часов 37 минут

— Вы знаете, что чувствует мать, когда видит тело своего умершего ребенка? — Казалось, голос убийцы прозвучал в Сашиной голове.

— Нет, — ответил тот, с трудом разлепляя пересохшие губы.

— Поверьте мне, человек еще не придумал слов, способных передать глубину переживаемой ею скорби. Никто в мире не сможет понять ужаса этого чувства, пока не испытает его сам. Если бы посторонний человек был способен принять хотя бы сотую часть материнского горя, он сошел бы с ума…

«Повозка медленно катилась вдоль улицы, от базарной площади к храму. Накрытое окровавленной голубой милотью тело подрагивало в такт шагам волов. Тонкая, белая, как мрамор, рука мертвого свесилась с повозки и теперь касалась пальцами земли, оставляя в бархатистой пыли тонкую полосу. Женщина — низенькая, седоголовая, с отрешенным лицом — шла следом. Она не плакала. Взгляд ее был устремлен на стены храма, возвышающиеся над крышами домов. Позади женщины шагала толпа. Люди выглядывали из окон и торопливо выходили на улицу. Они не знали, что такое убийство, но знали, что такое смерть. Молчание, нарушаемое лишь тяжкой поступью волов да скрипом телеги, было страшным. Словно те, кто присоединялся к толпе, скорбели вместе с несчастной старухой, растворяясь в ее безмолвном горе. С каждой минутой процессия становилась все многолюднее и страшнее. Никто не решался приблизиться к матери убитого юноши ближе, чем на три шага, словно боясь сгореть в чужой тоске. Поэтому казалось, что между горожанами и старухой протянулась невидимая стена. Прохожие, попадавшиеся навстречу, отступали в переулки, пропуская толпу, а потом и сами присоединялись, шепотом выспрашивая соседей, что же случилось. Молчаливый гнев, смешанный со злостью и праведным негодованием, вызревал в самом сердце толпы, давая благодатные всходы. Повозка вкатилась на площадь и остановилась против южной стены, сквозь служительские ворота которой виднелся Храм. Возница торопливо отошел назад и смешался с горожанами, опустив взгляд. Толпа застыла в ожидании. Задние не могли разглядеть, что происходит впереди, но понимали: несчастная мать пришла просить Господа о справедливости. Жаркий шепот покатился над головами. „Кто это сделал?“ — „Кто осмелился?“ — „Кто не испугался кары Божьей?“ — понизив голос, спрашивали одни. „А вы не знаете? — мрачно отвечали другие. — Адмийцы! Кто же еще способен на такое?“ — „Племя, проклятое Га-Шемом!“‹Га-Шем (иврит) — Это Имя. Аналог слову „Бог“. В Торе Имя Бога пишется полностью и состоит из четырех букв: „йод“, „гей“, „вав“, „гей“. Оно носит название „тетраграмматон“. В молитвенниках оно заменяется двумя буквами „йод“.›. — „Не зря же Господь лишил их рассудка!“ Внезапно в толпе возник ропот. Он зародился у храма и волной поплыл по заполненным людьми улицам.