Евгения Грановская - Мифы Туринской плащаницы

– Та-ак, – протянул Блюмкин. – И ты теперь думаешь: раз вожак затявкал, значит, и вся свора подхватит?

Следователь пожал плечами, по-прежнему не глядя в глаза Блюмкину.

– Слушай меня внимательно, Якобсон, – холодно проговорил Блюмкин. – Нужное распоряжение я тебе предоставлю. Но как только ты его получишь – сразу закрывай дело. Без промедления, понял?

– Если бумага будет…

– Будет! Но чтобы от вынесения приговора до его исполнения прошло не больше двух дней. Вы меня поняли, товарищ Якобсон?

– Понял.

– Можете идти!

Следователь повернулся и медленно прошел к двери. Выскользнув в коридор, Якобсон облегченно вздохнул и вытер платком потное красное лицо.

– Дьявол, – прошептал он. – Настоящий дьявол.

В кабинете было мрачно и холодно. Голые стены с обшарпанной штукатуркой выглядели убого. Однако письменный стол, за которым сидел Яков Блюмкин, поражал размерами и красотой. Он был огромен, сделан из красного дерева и украшен изящной резьбой.

Посмотрев на резьбу стола, Гумилев усмехнулся. Все эти завитки и узоры были похожи на какой-то нелепый атавизм, на витиеватый бараний рог, внезапно выросший на капоте грязного автомобиля. Блюмкин окинул взглядом осунувшегося и бледного поэта, неуклюже примостившегося на ободранном стуле, облизнул губы и заговорил:

– Николай Степанович, я вызвал вас к себе для важного разговора.

– Я весь внимание, – сухо сказал Гумилев.

– Может, сначала чаю? – предложил Блюмкин. – Чай отличный, прямо из Индии.

– Благодарю, но мне не хочется.

– Что ж… – Блюмкин сдвинул брови к толстой переносице. – Николай Степанович, я не хочу ходить вокруг да около и перейду сразу к делу. – Чекист достал из ящика стола лист бумаги, положил его на стол и пододвинул к Гумилеву: – Ознакомьтесь, пожалуйста.

Николай Степанович взял лист и пробежал по нему взглядом.

«В своем первом показании гражданин Н. Ст. Гумилев совершенно отрицал его причастность к контрреволюционной организации и на все заданные вопросы отвечал отрицательно. Виновность Гумилева в контрреволюционной организации на основании протокола допроса Таганцева и его подтверждения вполне доказана. На основании изложенного считаю необходимым применить по отношению к гражданину Гумилеву Н. Ст. как явному врагу народа и революции высшую меру наказания – расстрел.

Блюмкин внимательно смотрел на лицо поэта, но не заметил на нем и тени тревоги.

– Вы молчите? Вас это совершенно не пугает?

– А какая вам разница? – холодно осведомился Гумилев, отодвигая от себя лист. – Мое мнение никак не повлияет на ваше решение.

– Это верно, – кивнул Блюмкин. – Поймите, Николай Степанович: как поэт вы мне нравитесь. Но вы представляете реальную опасность для советской власти.

– Я не участвовал в заговоре, – сухо проговорил Гумилев. – И не готовил никакого переворота. Переворот – чушь, он ни к чему не приведет. Слишком много шпионов развелось. В этой стране сейчас нельзя верить никому.

– Вы известный человек не только у нас, но и за границей. А там много желающих вернуть России прежнюю власть. И если они захотят…

– Не захотят, – оборвал чекиста Гумилев. – Большевики, когда им грозит что-нибудь из-за границы, бросают заграничным псам очередную жирную кость. – Николай Степанович вздохнул и покачал головой: – Нет, здесь восстание невозможно. Даже мысль о нем предупреждена. И готовиться к нему глупо. Все это вода на мельницу большевиков.

Блюмкин смотрел на поэта с иронией.

– За одни только эти рассуждения вы заслуживаете расстрела, – заметил он. – Но я хочу спасти вас, Николай Степанович.

Гумилев прищурил глаза и пристально посмотрел на Блюмкина. Вынести этот взгляд было непросто, но Блюмкин справился.

– С какой стати? – тем же холодным голосом, что и прежде, спросил Гумилев.

– Вы гениальный поэт. И ваша смерть будет большой бедой для России.

– Вам нет никакого дела до России, – презрительно проговорил Гумилев.

Блюмкин отрицательно качнул головой:

– Это не так!

– Это так, – отчеканил Гумилев.

Блюмкин вздохнул и устало улыбнулся.

– Хорошо, – сказал он. – Допустим, вы правы. Но я все равно хочу вас спасти. Возможно, мне не нужна Россия, но мне нужны вы, Николай Степанович.

Гумилев посмотрел на чекиста холодным, колючим взглядом, но ничего не сказал, предоставив тому самому продолжить свою мысль. И Блюмкин продолжил.

– Дело в том, – тихо проговорил он, – что у нас с вами есть одно общее дело. Несведущие люди сочли бы его странным и даже фантастическим.