Евгения Грановская: Мифы Туринской плащаницы

Отец Кишлевский, высокий и худой, в элегантной черной сутане и черной шапочке-пилеолусе, скрывающей наметившуюся плешь, заложив руки за спину, вышагивал по асфальтовой аллее церковного сквера. Его костлявое лицо было хмурым и сосредоточенным. Вот уже три дня он ломал голову над одной проблемой, разрешить которую совершенно не представлялось возможным.

С одной стороны, долг гражданина требовал от него сообщить о странном посетителе куда следует. (Да и не только долг гражданина. Речь шла об очень серьезных вещах.) С другой – все, о чем поведал посетитель, было сказано во время исповеди, пусть даже исповедь – голая условность, и налет сакральности ей придавал лишь антураж исповедальной будки.

Предложение, которое странный посетитель сделал отцу Кишлевскому, было диким и страшным по своей сути, однако столь нелепым, что, положа руку на сердце, вполне можно было не обращать на него внимания. Нельзя же воспринимать всерьез фантазии безумца.

Однако что-то подсказывало Кишлевскому, что посетитель не столько безумен, сколько одержим. И у него есть деньги. Много денег. А человек, одержимый идеей (какой бы безумной она ни была) и имеющий деньги для ее осуществления, – такой человек уже не смешон, а опасен. Очень опасен!

Возле мраморных ступеней храма священник остановился и, задрав голову, посмотрел на раскачиваемые ветром кроны тополей, как бы спрашивая у них совета. Но природа – плохой советчик в вопросах, касающихся темного свитка человеческой души. Природа находится по ту сторону добра и зла.

«Хватит, – сказал себе отец Кишлевский, ступая на мраморную ступень. – Отложу эти размышления на вечер».

Неприятные мысли, овладевшие разумом отца Кишлевского под сенью московских тополей, поблекли и стушевались в церкви, как всегда уступая место набожности, осененной мерным, тихим светом свечей. Где еще человеку обрести спокойную уверенность в жизни и в себе, как не в жилище Господа? «Я спокоен, Господи, ибо верую в Тебя. Я спокоен в Тебе и через Тебя. Спокоен, ибо вера моя непоколебима».

– Святой отец, в будке посетитель, – сообщил, почтительно подходя, пожилой помощник.

– Давно он ждет?

– Минуты две.

– Спасибо, Петр.

Отец Кишлевский сурово сдвинул брови и вошел в исповедальню. Осенив себя крестным знамением, он посмотрел на темную решетку, по ту сторону которой угадывался силуэт сидящего человека, и сказал:

– Слушаю вас, сын мой.

– Святой отец… – тихо начал посетитель. – Я согрешил.

Посетитель замолчал и словно погрузился в размышления. Молчание его затянулось, и Кишлевский нетерпеливо спросил:

– Сын мой, скажите, в чем заключается ваш грех?

Отец Кишлевский сложил руки на коленях и приготовился слушать. Посетитель помолчал еще несколько секунд, потом проговорил:

– Я доверил свою тайну человеку, который не заслуживает этого.

Кишлевский вздрогнул. Он узнал этот голос.

– Вы? – тихо воскликнул священник. – Я ведь, кажется, ответил вам! Зачем вы пришли?

За решеткой послышался легкий смешок.

– Любой прихожанин имеет право на исповедь, разве не так?

– Перестаньте паясничать!

И снова этот легкий, еле различимый смешок.

– Вы только подумайте о грандиозности нашего замысла, отче, – заговорил посетитель хриплым шепотом. – Вы ведь священник. Разве вы не хотите встретиться с вашим божеством лицом к лицу?

– Я не желаю принимать участие в вашей дьявольской афере. И молите Бога, чтобы я не рассказал о вас кому следует.

– Вы правда готовы нарушить тайну исповеди? – со смехом спросил посетитель. – Нет, не верю. Впрочем, люди, подобные вам, способны на все. Итак, спрашиваю в последний раз: вы примете мое предложение?

– Нет, – твердо и угрюмо ответил отец Кишлевский. – Никогда.

– Что ж…

За решеткой послышался тихий звук, словно по исповедальне пронесся ветер, в лицо Кишлевскому дохнула прохлада, перед глазами заклубилось черное облако, и в этом облаке вспыхнули два кровавых глаза. По спине священника прокатилась ледяная волна, сердце захолонуло и сжалось как от страшной тоски. Внезапно священнику стало душно, и он почувствовал, что задыхается.