Б. Седов - Король Треф

Но только забыть мне обо всем этом, я чувствую, так и не придется.

Вчера на Манхэттене увязался за мной какой-то тип, и очень мне это не понравилось. Я направо за угол сворачиваю, и он за мной. Я — в ювелирную лавку, и он тоже начинает там какие-то кольца мерить. Ох уж мне эти кольца! Чувствую я, что до конца жизни своей буду я об этих самых кольцах помнить и будут они вокруг меня вертеться, пока не обнимут смертельной хваткой. Так вот, этот тип шарился за мной по пятам часа два, а когда я уже было решил подойти к нему и всерьез поинтересоваться, что ему нужно, он вдруг исчез. Не нравится мне все это. Мир-то ведь тесен, так что даже здесь, за океаном, мне не следует забывать о том, какие хвосты за мной тянутся.

И лежу я, бывает, в своей кроватке в Бруклине, а сам прислушиваюсь, кто там по лестнице идет да какая машина подъехала к дому, и все мне кажется, что сейчас постучат в дверь вежливо так и я, как дурак, открою, а там — братва с пистолетами. И скажут они мне: «Ну, здорово, Знахарь! Привет тебе от Стилета». А что дальше — неизвестно. То ли грохнут меня сразу, то ли поволокут под стволами куда-нибудь в тихое место про камушки остальные выспрашивать. А уж как выспрашивать они умеют, я знаю. Паяльник мне в задницу запихивать они, конечно, не будут, так только дикари делают. Теперь для этого используется обыкновенный парикмахерский фен. Культурная вещица, а эффект — тот же. Даже еще и лучше. И мясом паленым не воняет.

А Стилет, собака, точно теперь на меня охоту открыл. Потому что хочет он все себе забрать. И, мало этого, нужно ему меня убрать обязательно, потому что, думаю я, того Таксиста в тайге Железный по его просьбе послал. А раз не получилось меня тогда втихую убрать, чтобы зверье таежное мои косточки растащило, то нужно ему сделать это теперь, пока я не надумал Стилету предъяву сделать. А предъяву я ему сделаю обязательно. И он это понимает, так что я могу быть уверен, что меня ищут, и ищут всерьез. И поэтому моя жизнь за океаном совсем не похожа на тот самый американский рай, о котором мечтают наивные лохи, для которых страшнее кассирши, обсчитавшей их в магазине, никого нет.

Поэтому нужно купить хорошую игрушку. чтобы спалось спокойнее.

А еще…

А еще мне про Настю не забыть никак.

Ведь сколько баб в моей жизни было! Не сосчитать. И блондинок, и брюнеток, и худеньких, и пухленьких… Все они ко мне в штаны лезли и находили там как раз то, что им нужно было. А потом продавали меня с потрохами, потому что не умели они ничего другого, кроме как по штанам лазить и предавать. И поэтому относился я к ним так, как они того заслуживали. И были они для меня как вещи одноразового пользования. Ну, может быть, не одноразового, а чуть дольше, но все равно никто из них не мог проникнуть в мое окаменевшее сердце и растопить его жаром своей любви. У них у всех только одно жаркое место было, и то — между ног. А внутри — лягушки холодные и расчетливые, думавшие только о том, как бы жирного комарика своим длинным языком слизнуть.

А Настя — совсем другое дело.

И я вспоминал о ней почти каждый день.

Дошло даже до того, что иногда ловлю себя на том, что разговариваю с ней вслух. Называю ее словами разными ласковыми, представляю, как она улыбается мне в ответ, как Костушкой называет, как гладит меня ласково по морде моей дурацкой. И начинаю улыбаться сам, и чувствую, как оттаивает что-то у меня внутри, будто она горячо дышит на мое сердце, как на замерзшее стекло…

Что же это на свете делается!

Единственный раз в жизни я получил то, чего даже не ждал, на что и рассчитывать не мог в жизни своей поломанной и изуродованной — так и это отняли. А ведь за то короткое время, которое мы с ней провели, она стала для меня единственным светом, единственным чистым родником, из которого я пил и никак не мог остановиться, да и не хотел этого. И как раз тогда, когда до свободы и счастья оставалось каких-то два шага, пуля, вылетевшая из пистолета этого губастого ублюдка, попала ей в грудь.

И снова, и снова перед моими глазами вставала картина того, как в футболке на ее груди появилась маленькая дырочка и вокруг нее сразу же стало расплываться кровавое пятно. И как она ослабла на моих руках, и как она, спеша успеть до страшного смертного мига, торопила меня, чтобы я сказал ей те самые слова, которые я никогда в своей никчемной жизни не говорил ни одной женщине. Она знала все. Она, выросшая в тайге, в поселении староверов, никогда не читавшая любовных романов и даже не познавшая невинного разврата юности, была женщиной, перед которой все бабы, мелькавшие передо мной на протяжении моей жизни, были просто мусором.