Б. Седов: Король Треф

За поворотом открылся большой сквер, окруженный литой чугунной оградой. Посыпанные толченым красным кирпичом дорожки вились между растущими в художественном беспорядке молодыми серебристыми елями и пока еще небольшими каштанами. Вдоль ограды выстроились пирамидальные тополя, обещавшие через несколько десятков лет воткнуться в самое небо. На дорожках кое-где стояли массивные чугунные скамьи, украшенные фасонным литьем, а на них тут и там сидели молодые таджички с колясками, в которых лежали совсем уже маленькие таджики. По дорожкам важно расхаживали толстые голуби и с деловым видом тыкали клювами в кирпичную крошку, находя там что-то подходящее. Посреди сквера располагался низкий широкий фонтан, сделанный из темного полированного мрамора, и множество тонких струй прихотливо переплетались над ним, создавая висевшее в воздухе ажурное кружево сверкавших на солнце капель. А в центре фонтана, на возвышении из грубо отесанного гранита, приложив руки к груди и с улыбкой глядя вдаль, стояла Настя.

Моя Настя.

Я замер, глядя на статую, высеченную из серого мрамора, и мир погас вокруг меня. Исчезли кипарисы, пропали скамейки с сидевшими на них мамашами, умолкло негромкое журчание воды, и я снова увидел перед собой Настю, но уже не мраморную, а живую, теплую, настоящую.

— Здравствуй, Костушка, — услышал я ее голос.

— Здравствуй, милая, — тихо ответил я.

— Это хорошо, что ты привез сюда Алешу, — сказала она и улыбнулась, — теперь он тебе поверит и у тебя будет все хорошо.

— Правда? — спросил я, глядя в ее нежные глаза.

— Правда, — ответила она, и меня осторожно взяли за руку.

Видение исчезло, и я увидел перед собой Алешу. Он держал меня за руку и смотрел прямо в мой единственный глаз.

— Настя там? — спросил Алеша.

— Да, — ответил я, — статуя стоит точно над тем местом, где я похоронил ее. Об этом знает только тот турок, которому я заплатил деньги. Больше — ни одна живая душа. И уж конечно — не Губанов. Он вообще не знает о том, что Насти больше нет.

Они еще раз оглянулись на статую, и мы пошли к выходу из сквера.

Таксист терпеливо ждал на том же месте и, увидев нас, выскочил из машины и, распахнув дверь, изобразил из себя водителя правительственного лимузина.

Пятьдесят долларов на дороге не валяются.

Я сидел в предоставленных мне обществом загородных хоромах и ждал своего названого брата.

Неделю назад, когда мы вернулись из Душанбе, Алеша сказал мне, что хочет быть моим братом, и мы с ним, как в пиратском романе, чикнули по ладоням лезвием ножичка из голландского канцелярского набора, стоявшего на моем столе, и смешали нашу кровь в крепком рукопожатии. После этого мы обнялись и стали братьями.

Я не знаю, правильно ли мы выполнили этот ритуал, до этого мне еще ни с кем не приходилось брататься, но это было несущественно. Главное, что для нас самих все было очевидно и понятно, и не было никаких сомнений. И теперь за моего младшего брата Алешу я был готов порвать пасть любому.

Это — точно.

Доктор принес чай и, внимательно посмотрев на меня, сказал:

— Ты меня, конечно, извини, Знахарь, но чегото у тебя сегодня вид не того. Может — глаз болит, врача вызвать?

— Да нет, Доктор, все нормально. Ничего у меня не болит.

Он подмигнул мне и сказал:

— Тогда, может, пригласить парочку молодых и красивых птичек?

— Какие, на хрен, птички! — сорвался я, — что я тебе, мудак какой-нибудь, у которого все проблемы через минет решаются? Свали отсюда, иначе я сейчас, бля буду, все стулья об твою башку переломаю!

Стулья в моем кабинете были дубовые, тяжелые, и Доктор, бросив взгляд на один из них, быстренько слинял, захлопнув за собой дверь.

Птички, блин!

Какие могут быть птички, если в моем сердце была Настя…

Да, я иногда залезал на какую-нибудь подходящую красотку, но, во-первых, это случалось крайне редко, а во-вторых, за краткое удовольствие я каждый раз платил невыносимым осознанием того, что я — похотливое животное и не более того.

Настя лежит в земле, и над ней стоит ее статуя, вокруг которой плетет свои струи фонтан. Все кончилось, я никогда не увижу ее, никогда не обниму, но она постоянно приходит ко мне. Я говорю с ней, смотрю в ее глаза, задаю ей вопросы, на которые она отвечает с непостижимой мудростью вечности, мое сердце разрывается между страстным желанием и пониманием его несбыточности, я умираю и воскресаю снова и снова, и все это, как я понимаю, будет преследовать меня до последней минуты моей жизни.