Елена Арсеньева - Любимая девушка знахаря

– Темнота! На болоте болотницы обитают, а мы, кикиморы, существа домашние!

– До...домашние? – снова проблеял Понтий. – Как это?

– Да так, что в доме живем, вместе с домовыми. В родстве с ними, с подполянниками, ну а все дворовые – те наши двоюродные, а степовые, водяные, болотные да лешие – вовсе уж дальняя родня.

– И в каждом... – заикаясь, вымолвил Понтий, – в каждом доме вы живете?

– А как же! – сообщила Алёна. – Без нас изба не изба, а так себе – жилуха.

– Нет, правда, что ли?!

Голова Понтия была, конечно, головой человека XXI века и никак не могла смириться с тем, что с ним вот так, запанибрата, ведет светскую беседу нечисть домовая. С другой стороны, кто бросит в него камень?! Окажись на его месте любой другой, ну хоть та же Алёна Дмитриева... А впрочем, она-то наизусть знала происхождение любых «вторых», как называют всякую нечисть в русской демонологии, а потому не задавала б таких наивных вопросов, какие задавал Понтий. Тот же не унимался.

– Боже мой, да откуда вы только беретесь в домах? Как заводитесь?!

Вообще, если честно, Алёну его необразованность не слишком огорчила. Она обожала разговоры на подобные темы. И сейчас перед ней словно возникли страницы любимых, обожаемых книг Афанасьева, Максимова, Коринфского [19], словно бы открылись их труды – «Поэтические воззрения славян на природу», «Нечистая, неведомая и крестная сила», «Народная Русь: календарь круглый год», – и Алёна с интонациями заправской Арины Родионовны принялась просвещать неуча Понтия.

«Максим был человек рисковый, Софрон это давно понял. Но чтобы до такой степени душу на кон ставить, тем паче когда забрезжило уже спасение... Софрон и не знал, назвать его поведение храбростью или глупостью, отвагой или безрассудством. Конечно, он не мог спорить с Максимом, не мог возражать ему, но осудительно качал головой до тех пор, пока шею не заломило. Тати сидела с равнодушным видом, смежив веки, как любят сидеть гольды, однако порой размыкала ресницы, и Софрону казалось, что в ее непроглядных длинных глазах мелькают тревога и недовольство.

– Я хочу, чтобы Стрекалов меня увидел перед смертью, – в который раз повторил Максим, объясняя свое решение. – Он меня рванью числил, пылью под ногами, так вот теперь эта взметнувшаяся пыль станет последним, что он в жизни узрит. И он понять должен, что смерть его по моему знаку придет. Я в ней буду властен!

Тати повела изогнутой бровью и кивнула. Софрон понял, что она одобрила решение Максима. Для него самого непонятная одержимость Максима, желание лезть под пули, была барской забавой, господской причудой, проявлением гордыни. Для него самого это было бы ничто. Известное дело, простые люди привыкли перед барами головы клонить, и Софрон, как ни тщился Максим держаться с ним на равных, ничего не мог с собой поделать: Максим был барин, а значит, и причуды у него были барские, обычным, простым умом непостигаемые.

– Ладно, – согласился наконец и Софрон, как будто от его согласия или несогласия что-то зависело. – Охота тебе со смертью играть – играй.

– В каком смысле – со смертью играть? – оскалился весело Максим. – Вы же меня прикроете. Вы уж смотрите, если Стрекалов или упырь Чуваев намерятся выстрелить прежде, чем я с ними разделаюсь, промаху не дайте!

Тати сердито фыркнула. Любая попытка усомниться в ее способностях стрелка вызывала у нее негодование. Она и в самом деле не давала промаху из старого гольдского лука, стрелы которого были навострены наконечниками из того самого кремня, который скалывали каторжане с самородных золотин. Максим уверял, что такими же кремневыми наконечниками снабжали свои стрелы самые первые люди, населявшие землю, вот разве что обсидиановые были тверже кремневых. Но обсидиан-камень водился только в той земле, где жила давным-давно Марина, предавшая свой народ ради чужеземца Кортеса.

Наверное, о том же подумал и Максим, потому что неожиданно сказал:

– Когда доберемся до России, тебе, Тати, придется принять святое крещение и православное имя. Будем звать тебя Мариной. Верно, Софронка?

И, не дожидаясь ответа, пошел к просеке – ладить засеку.

Засека, знал Софрон, – стариннейший засадный прием всех разбойников во все времена. Подрубаются деревья, и ими засекается проезжая дорога. Никуда не денешься – тут те самая резвая тройка остановится. И пока седоки расчухают что к чему, пока изготовятся к обороне, лихой народишко либо напрет со всех сторон, выдергивая из-за кушаков топоры, либо с вершин окружающих деревьев полетят разящие стрелы. Именно это – поразить стрелами инженера Стрекалова, Акимку и Чуваева – и предстояло сделать Тати и Софрону. А Максим Волков намеревался командовать парадом, как он говорил, и хоть Софрон не знал таких слов, все же вполне понимал их смысл.