Анна Данилова: Плюшевый свидетель

Она не хотела реально оценивать то, что произошло сейчас с ней в квартире доктора. Она наслаждалась полным покоем, удовлетворением и даже любовью. Он любил ее, этот удивительный доктор. Пусть всего лишь один час, но это были незабываемые мгновения. Ей было так хорошо, что она на какое-то время забыла, что сидит во дворе собственного дома, где рядом, буквально в нескольких метрах от нее, в ее собственной кухне, возможно, варит суп молоденькая сучка по имени Марина. Любовница Ильи.

Шли минуты, миновал час, а Вера, оглушенная, все еще продолжала пребывать в том блаженном оцепенении, в которое ее погрузил доктор Нагаев. Когда же наконец стемнело, она почувствовала, что замерзает. И вот тут реальность поглотила ее с головой. Как ледяная, выстуженная пасмурным днем морская волна. Вера медленно подняла голову, чтобы увидеть окна своей квартиры, и сердце ее при этом сжалось: все три окна светились. Значит, эти двое уже дома. Возможно, они даже прошли мимо, не заметив ее, сидящую на скамейке. Вера обняла себя за плечи и съежилась от безысходности. Она не знала, куда ей идти и как ей вообще дальше жить. Что ей делать там, в том доме, где уже семь дней пахнет чужими духами и чужим супом? Чужим мужчиной, наконец?

Она устала анализировать свою жизнь, чтобы ответить себе на вопрос: как могло такое случиться, что ее муж Илья, человек серьезный, цельный и, как ей всегда казалось, любящий ее, вдруг объявил ей о том, что начинает новую жизнь с новой для него женщиной? Больше того, он привел эту женщину прямо домой и поселил ее в своем кабинете, быстро, буквально за несколько часов, переустроив его в супружескую (уже вторую) спальню.

Марине было двадцать два года. Высокая стройная брюнетка с безразличным спокойным лицом, молчаливыми, скрывающими множество тайн, черными глазами и некрасивым, похожим на рваную рану ртом. Тонкие губы ее всегда блестели, словно она всякий раз перед тем, как выйти из комнаты, смазывала их маслом. Марина носила тонкие облегающие платья, легкие замшевые туфли и крутила на голове тюрбаны. Она мыла посуду, безжалостно опуская в мыльную горячую воду пальцы, унизанные кольцами, и всякий раз оставляла в ванной на полочке, помимо расчески и пластиковой розовой сумки с косметикой, целый ворох драгоценностей: цепочку с большим, усыпанным камнями золотым крестом, серьги с бриллиантами… И Вера понимала, что Марина бросается этими драгоценностями вовсе не для того, чтобы досадить живущей рядом сопернице-жене, а просто потому, что ей безразличны эти золотые безделицы. Она не знает цены им и живет в каком-то своем материальном измерении. На это указывало огромное количество мелочей, деталей, которыми постепенно обрастала их совместная, дикая по своей природе, жизнь.

Вера не знала, откуда взялась Марина. Понятия не имела, где Илья мог найти эту холеную и красивую девушку, согласившуюся жить с ним по соседству с родной, законной женой. Но между ними существовало что-то, что не давало им возможности даже оглянуться и посмотреть на происходящее здоровым, не затуманенным страстью взглядом. Они словно не замечали Веру, хотя вели себя с ней подчеркнуто вежливо, как только что въехавшие и довольно-таки воспитанные соседи. Казалось, Илья не сохранил в памяти ничего из их многолетнего брака, что могло бы вызвать в нем хотя бы сострадание к своей жене. Вера не хотела верить, что он разлюбил ее исключительно из-за того, что она перестала следить за собой и располнела. « Так не бывает , – считала она, разглядывая себя каждый вечер в зеркало, – чтобы мужчина за короткий срок так переменился. Его приворожили, ему дали выпить любовного напитка. Но вот только зачем он ей, этой Марине, когда у него нет денег?! »

Она была твердо уверена, что молодые девушки требовательны к партнерам в отношении денег. Это было аксиомой, которую не надо было доказывать. А тут вдруг на ее глазах происходило обратное: Марина, напевая, варила суп из рыбных консервов, жарила картошку и вдохновенно разделывала недорогую норвежскую селедку.

Любовь? Вера не любила это резиновое, гуттаперчевое и затасканное слово, готовое в угоду человеку принять любую форму. Ей нравилось слово страсть, но она никогда не произносила его вслух, как если бы это было страшное заклятие, способное одним своим звучанием разрушить привычный уклад жизни и внести в него хаос. Но, вероятно, с Ильей и случилась как раз эта беда, раз он, потеряв всякий стыд и способность здраво мыслить, привел в дом другую женщину. Как иначе объяснить этот незатухающий блеск в глазах, это хроническое желание как-то отделиться, обособиться и спрятаться в комнате с Мариной, запершись на ключ?