Галина Щербакова - Трем девушкам кануть

Мама писала, что дожди и осень, что уголь привезли плохой. Коптит, а не горит. Что цены – божий страх, раньше она его переводы откладывала, а теперь, Юрай, видимо, «все съем… Что было, что есть и что оставила на тот самый, последний случай в жизни…»

«Господи, мама! А я безработный… Я идиот-сыщик… Авантюрист… С приводами и долгом».

Если Юрай не плакал, то только потому, что с той пьянки совсем обезвожился и у него не было слез.

Нина Павловна писала: «Я знаю, ты звонил. Но у меня теперь нет телефона. Родители Севы обрезали шнур. Кстати, именно его мамаша и зовет Лодей. Она мне объяснила, что нельзя жить за счет чужой доброты. Имея в виду телефон. Что мне с ней, драться? Помнишь Олю Кравцову? Она прислала письмо, чтоб ее не искали, что она уезжает с любимым человеком. Может, правда. Может, нет. Штамп у письма харьковский. С дороги? Или? Никакого любимого человека у нее никто не помнит, но почерк ее. Точно. Почему же не написала сразу? Вопросы. Вопросы. Осень, дожди. Цены – божий ужас. Съела всю заначку. Старая дева, а ем, Юрий, по деньгам много. Так можно добраться и до похоронного НЗ. Хорошо, что у твоей мамы есть сын…»

От сухости слиплось горло, и Юрай пил воду из-под крана, прижавшись к нему губами, как в детстве, как мальчишка. И вода, пахнущая каким-то непотребством, текла за воротник, по шее, по животу, а он все пил и пил, как будто хотел упиться – утопиться таким странным, не описанным в криминалистике образом.

«Самозаглот». Назвал и обрадовался, что формулирует, а значит, оживает.

Вечером на Крымском мосту его перегнал знакомый «Мерседес». Оба были в машине и о чем-то весело болтали.

Он кинулся за ними. Он мечтал: догонит – и пнет. Больше ничего. Пнет и все.

Вы когда-нибудь догоняли «Мерседес»?

То-то…

…Олю Кравцову нашли весной, когда от большого снега потекли терриконы. Талая и грязная вода тащила с собой прихваченное по пути, торопилась пробиться к каналу. Впереди всего толкала вода взбухшее тело. Ногами вперед, как и положено уважающему себя покойнику.

Оля вплыла прямо в руки охранникам, уже неделю озадаченным слабоумным поручением – воду с терриконов в канал не пускать ни при каком случае. Здоровенные дядьки стояли в лодках с баграми, выковыривая боковые пути и направляя по ним воду. Тут и поимели на важной государственной работе приплывший труп.

Теперь такое время, что по ощущению день идет за два, а то и за три.

Та летняя история, когда ни с того ни с сего канули в небытие – это, чтоб сказать поизящней, – две вполне жизнеспособные девушки, растворилась в таком плюсквамперфекте, что Юрай, получив от мамы письмо о баграх, воде и Оле, не то что не вспомнил, – вспомнил, конечно, – но достойную или, скажем, просто адекватную реакцию на все это дело не почувствовал совсем. Опять же умом отметил, очерствел, мол, все по фигу, и стал ждать, когда хоть одна завалященькая эмоция взбрыкнет копытцем или махнет ручонкой, – что это ты, Юрай, стал такой сволочью? Или кем там еще… Но ничего не взбрыкнуло и ничего не махнуло. Юрай шел на работу, на радио, где подвизался в качестве ведущего криминальной хроники, и, втискиваясь в метро, в какой уж раз подумал, что метро у нас становится самой что ни на есть русской рулеткой, потому что нигде ты не находишься так близко к смерти, как там. И те, давние прошлогодние смерти, по сравнению с возможной в метро – сплющенной, черной и безликой, – еще и подарок судьбы. Здоровенький, веселенький ложишься вечером и не встаешь. Плохо, что ли? А потом тебе – целенькому трупу – дорогу посыпают розами.

Конечно, дурочке-девочке Оле не подфартило. Ее убивали не столь милосердно, хотя, может, так ей и надо? Не она ли довела до инвалидности здорового мужика Михайлу? Работает тот сейчас в деревне скотником, и тяжело ему с вилами, невыносимо, но это уже навсегда. Так и живет скрюченный. Может, за Михайлу так тебе и надо, Олечка, плыть ногами вперед по талой воде?

Одним словом, только на следующий день Юрая, что называется, пробрало. Но случилось это помимо самой истории.

Отключили без объявления войны воду. Ругнувшись, Юрай вернулся в постель и дал себе слово не вставать, пока не забулькает в кране. И заснул, как младенец, а проснулся от странного жужжания-сверления, которое происходило где-то внизу и сбоку. «Дрель», – сонно подумал Юрай, поворачиваясь на другой бок, и так получилось, что уставился он едва раскрытым глазом в пол возле кромочки стены и увидел вспенивающиеся опилки вокруг тоненького-тонюсенького сверла, сверкавшего в этой самой опилочной пене. «Идиот! – заорал Юрай, вскакивая с постели. – Идиот! Куда тебя понесло». Через минуту в халате и тапках на босу ногу он звонил в квартиру внизу, имея за зубами вполне подготовленную по случаю речь.