Галина Щербакова - Трем девушкам кануть

– Вы меня слышите? Слышите? Это поезд Нальчик – Москва. В Москве он будет вечером. Передайте от нас привет Лидии Алексеевне. Сердечный!

Юрай позвонил Леону. Того не было. Ему оставалось думать час. Он ушел за «движок» и сел на пол в углу заплеванного эркера. Боже, когда знаешь, как же все очевидно! Что же это за куриная слепота такая бывает у человека?

Через час, почистив брюки от эркерной грязи, Юрай ехал по адресу Муратовой, который дал ему когда-то Леон. В дом было не попасть, и код, и вахтер, пришлось купить букет и с ним присоседиться к какой-то старухе, которая была подозрительна и непреклонна к даче показаний, но при виде букета все-таки сдалась. Провела. Он поднялся на двенадцатый этаж и сел на подоконник, тоже эркера, только мытого и ухоженного. На него смотрела дверь с золотистыми шляпками, как и та, горловская, и ручки здесь были такие же на усладу пальцам и ладони. Интересно, в московском сортире растет лжетрава?

…Где это у них началось? На югах, конечно. В какой-нибудь чистой и тихой бухте какого-нибудь Фороса. Дама Лодя лежала спиной на воде и произносила – предположим – мантры. Мужчина Лодя сильными руками рассекал воды, вычислив московскую красотку еще накануне за вечерним кефиром.

Они так хохотали в воде, обнаружив, что оба – Лоди. Такое случается раз в тысячу лет, чтоб общее имя – секрет, имя – муляж. Так что встретиться и расплыться было бы бездарно.

…Он приезжал сюда, смотрел «что» и «как» и переносил на убогую периферийную землю завоевания высшего света Москвы. Это было легко и просто, когда тесть – хозяин города. Любые марафеты по плечу… Но яичко упало и разбилось. Ах, какая была досада – эти перемены. Но не бросишь так просто дочь изгнанного райкомыча. На то, чтоб обрубить крылышки любому, сила у старика оставалась. Это даже наивная Нелка поняла. Соберутся блядуны и вынесут приговор. Фантастически быстро умирают птицы на подоконнике! Однажды ему дозволили скормить им яд. Кувырк – и нету птички. Глазки свои пустые вытаращат, и даже писка от них нету. На Дону – кончились форосские воды – встретил эту детдомовскую Машу. Ну, девка! Стремительный, дня в два-три, роман. Страстный, открытый на отдыхе и тайный, редкий, ночной дома. Ничего и никого не боялась детдомовка. Иногда ему даже казалось, вот эта женщина по нему, но вязало рот от одного слова Таганрог, от этого провинциального восторга: «Ах, у нас родился Чехов!»

Дама Лодя над этим смеялась особенно.

– Ты заметил, – говорила она ему, – что плебея и лавочника Чехова подняли на плечи плебеи и лавочники? Ты заметил их сладострастие по выдавливанию из себя капель рабства? Всякий другой, осознав рабство, рвет цепи, эти же выдавливают гной из прыща. И возникает, дружок, сепсис. Общее отравление рабством. Какая там свобода!

И ему сводило скулы от отвращения и хотелось выть. Вообще выть хотелось часто. Подпирало к горлу и почти душило. И тогда шел из него вой, который он научился превращать в смех. Или там в слезы. Согласно ситуации.

– Маленький ты мой рабишко из Таганрога! – говорила эта, в общем, даже немолодая женщина. – Не умеешь рвать цепи, не умеешь!

Любимая ее тема. Которая рождала в нем физиологическую ненависть почему-то именно к Маше. Надо же! На какое дно она его опустила даже по сравнению с Ритой. В детдомовский мрак. В детдомовское счастье – дом, крыша, сирень, и петух кричит…

А эта… Каждый раз, каждый… «Повязанный рабчонок!» – смеялась она. И тогда он ненавидел обеих. И Риту, и Машу. Провинциальных дур и клуш. Маша сказала: «Запросто. По-хорошему не хочет, будет по справедливости. Время, Лодичек мой, идет вперед, а не назад. А я еще хочу ребеночка от тебя родить. Знаешь, какая польза дитю от моря и клубники?»

Он превратил вой в смех. А московская Лодя на бланке, которых у нее миллион, хохоча, писала заключение по забубенной энциклопедии. «А для чего это тебе, сыночек?» – «Пострашней, – просил он, – пострашней!» Чтоб сказать тестю: «Не будем ей делать больно, она ведь ушла от этого». Яд был тот самый, замечательный. Надо было просто воткнуть его в конфетку, булавочкой, как в крыжовник, но у Маши было лучше – шприц. Он пришел к ней ночью сказать спасибо. Еще не настала пора решать с ней. Еще было нельзя. Еще оплакивали Риту. Но уж больно удачный случился момент. Колика, которая начиналась снова. Все было до гениальности просто, если б не ты, Юрай.

Из-за тебя задумалась милиция. Он сам видел на незамутненном лбу прокурора поперечную линию глубокой мысли. Темный милиционер пошел задавать вопросы, на которые, как говорят в Одессе, рассчитано не было. Как раз накануне, как раз… Его на улице остановила девчонка, которая в школе хотела резать из-за него вены. Он тогда привел ее, и они тихо, тихо, чтоб не слышала соседка-учительница, под шепот музыки катались по полу, и он рассказал, что надо разыграть одного милиционера, который не понимает простых вещей, а шутка и смех – самые лучшие учителя. Девчонка, обессилевшая и потрясенная от впечатлений и ощущений, была согласна на все. Не молоденький же он козлик, от которого только колени сыреют и головная боль, а знающий мэн. Школу Лоди-дамы он положил на Олины лопатки, как на музыку, да прибавил дикости Маши. «Девочка сказала: все сделаю, как надо! Все! Только чтоб с тобой. Жаль ее, дуру, но кто не рискует, тот не пьет шампанского».