Галина Щербакова - Трем девушкам кануть

Редактор вылупил на Юрая глаза и задал совершенно справедливый вопрос:

– Что это за самовозгорание говна на ровном месте? Или пионеры-тимуровцы?

Он дал Юрию неделю-полторы в счет будущего отпуска и попросил привезти любой человеческий материал о строителях.

– Раньше бы ты морду не кривил, а, как пить дать, писал бы очерки, теперь же я тебя прошу… Напиши, Юрай, что, мол, есть еще люди-умельцы. Не совсем вышли… В конце концов, будешь же доставать доски? Будешь просить работягу очко выпилить?

Юрай слушал плохо, потому что был сбит с толку первым вопросом редактора: «С чего бы это сгореть сортиру?»

Первой, кого он встретил на улице, была Алена. Похудевшая, подурневшая, она шла с судками и прошла бы мимо, не останови ее Юрай.

– А! Ты! – сказала она. – Так берешь у меня обувку или нет? Только учти, я продам не по номиналу. Выше. Как это стоит сейчас. За три тысячи, не менее.

Юрай присвистнул.

– Я такой дорогой обуви не стою, – засмеялся он. – Ищи другого! А где ты их купила?

– Где? Где? В ГУМе, – ответила Алена. – У нас же от поезда до поезда был почти день. Ну и случайно наскочили… А ты чего приехал?

– Уборную рыть, – сказал Юрай.

– Слушай! – закричала Алена. – Мы тут так перепугались. Мигом занялось, а кругом же одни сараюхи. Боялись, перекинется на них, а потом и на жилье. Но ничего, Бог миловал. Быстренько сгорела, как свечечка. До пожарных.

Бутылку от олифы он нашел сразу. Вернее, не так. Он ее даже не искал. Ковырнул ногой пепелище, и бутылка выползла наружу черным копченым боком. И Юрай поблагодарил злоумышленника, который настолько оказался добр, что не пульнул бутылку сразу в мамино окошко. Человеколюбивым был поджигатель, он не жег сразу, он предупреждал.

«Все! – решил Юрай. – Не задам больше ни одного вопроса. Я просто живу и рою яму. В конце концов, мама у меня одна, и, не дай бог, с ней что-нибудь случится».

Стоя по пояс в земле, Юрай решил, что и к Михайло он не пойдет тоже. И пусть его тот простит. Пошли они все на!..

Приходила Алена, рассказывала про карела. Могучий мужик плохо срастался, капризничал, писал на врачей жалобы, а она, Алена, ходила после этого извинялась и унижалась перед ними.

– Ну? – говорила она Юраю. – Ну?

Мальчишка-шофер тоже лежал в больнице, только в психиатрической, в областном центре.

– Что с него возьмешь? – сокрушалась Алена. – Голый, нищий и псих. Ну? Что бы нас сбить богачу?

Слово за слово. Ведь дал себе клятву, что больше не вернется к той теме, само повернулось. Вернее, повернула Алена.

– Ко мне из исполкома приходили депутаты, прикидывали, сколько копеек отстегнуть… И Ритин муж среди них… Подходил, спрашивал, как мы в поезде ехали, про что говорили… Знаешь, скажу тебе, по нынешним временам другой бы уже забыл жену, а этот нет… Я бы согласилась умереть, чтоб меня потом так любили и вспоминали… Чем такая жизнь…

– Ну и что ты рассказала?

– Ту, черненькую, еще помнишь? Как она на меня вылупилась, не заметил? Я думала, забыла, а, оказывается, помню, как она меня глазами ела… И еще она у меня, знаешь, что спросила? Дурной вопрос: хватает ли в паспорте страничек для такого количества детей? Я, говорит, не представляю, куда там шлепать. Риткин муж так на меня посмотрел, как на дуру, и говорит: «Странный вопрос».

– Я этого не помню… А действительно, помещаются дети?

– Дурак! Там еще полно места.

– А можно мне к карелу? Повиниться за прошлый раз?

– Ни за что! – закричала Алена. – Он только-только перестал тебя поминать добрым тихим словом.

– Знаешь, – сказал Юрий. – Я в Москву ехал с теми же проводницами. Глазастые девки! Много чего приметили. Выходил твой карел в Харькове, выходил!

Алена тяжело вздохнула, но ничего не сказала. Собралась идти. Уже сделала несколько шагов, остановилась, сказала:

– Юрай! Если ты карела тронешь разговором, я тебя убью собственными руками. Ну и сяду! Черт со мной! Буду сидеть и знать, что такого дерьма, как ты, нету на белом свете!

– Алена! За что?! – взмолился Юрай.

– За то! – ответила Алена и ушла.

Он же давал слово молчать? Давал! Вот и получил. Мама сказала:

– Зайди к Нине Павловне, сынок. Я ее встретила в магазине, сказала, что ты тут…

Юрай уже вырыл яму и даже разобрал на доски сарайчик, в котором мама в свои молодые годы держала козу для юраевского здоровья, потому что даже последнему дураку ясно, что козье молоко – панацея и спасение во всяком трудном времени. Теперь Юрай ждал мастера, который знал, как эти доски употребить правильно. И опять же – мастер вырезал «очко». Юрай раздумывал, сгодится или не сгодится сей муж для материала на тему: «Не все работники России криворукие, и не все еще спились». Пока ответа на этот вопрос он не получил. Поэтому самое время было сходить к Нине Павловне. А тут еще и инициативная мама – принесла три гладиолуса. Соседка, которая пускала ее в уборную, разрешила «для учительницы» срезать три цветка, «только не красный, не малиновый, не белый и не кудрявый». Маме обломились бледно-розовые цветы с толстенными, какими-то прямо хищными стеблями. Юрай терпеть не мог гладиолусы, это была чистая нелюбовь, не окрашенная в идеологический подтекст, как нелюбовь к гвоздикам. Гладиолус раздражал просто фактом своего существования, и Юрай понял, что на уровне флоры он был нацистом.