Юрий Козлов - Кайнок

Около месяца он мыкался у родственников, пока не услышал как-то утром раздраженный женский шепот: сколько еще кормить дармоеда, который к тому же накликает беду на дом? То ли брат, то ли сват громко вздыхал в ответ, и в этом вздохе угадывалось полное согласие с женой.

Он сделал вид, что ничего не слышал. Чем больше запутывался, тем жестче и беспощадней становился страх, перехлестнувший и волю, и разум.

Затравленным волком Якитов метался от флажка к флажку, то оживляясь новым фантастическим планом, то впадая в отчаяние. Календарь испещрялся крестиками, день за днем перелистывались как страницы тяжелой книги, и он понял, что, чем дальше заходит в своем падении, тем короче и зыбче становится надежда на маленькое снисхождение. Горький удел вставал перед ним со всей неотвратимой обязательностью, и он отдался во власть случая.

Однажды поздно вечером в дом постучали. Якитов нырнул за печь, заслонился старой шубой. Вошли двое, судя по тяжелым шагам — в сапогах, спросили, нет ли в доме посторонних.

Женщина молчала секунду. Но Федору показалось, что она молчала вечность. Он даже представил ее острое книзу лицо со вскинутым старушечьим подбородком, повернутое в его сторону, и выразительный взгляд, который точнее слов поясняет, где и чего надо искать.

Ночью он ушел из города. Взял на берегу чужую лодку, перемахнул через Бию. Идти по мосту он не решался. Платный понтонный мост охранялся круглосуточно...

— СКОЛЬКО вас... таких в горах? — спросил Пирогов, машинально чиркая сухим пером по крышке стола.

— Один, как холерный волк, гражданин начальник.

— Могли бы унести тушу коровы?

— В брюхе сразу две. Изголодался.

— Значит, вы сами увели корову со двора, сами забили ее и дальше несли, не знаю, в животе или на плечах?

— Какую корову, гражданин начальник?

— Вашу собственную.

Якитов наморщил лоб, не понимая, о чем говорит этот человек.

— Путаница тут какая-то, — наконец мотнул он отрицательно головой. — Какая еще моя корова?

Пирогов порылся в столе, достал заявление, положил на краешек.

— Почерк знаете такой?

Якитов не вставая — он сидел на расстоянии шага от стола, вытянул шею вверх-вперед.

— ВОЗЬМИТЕ в руки, читайте.

Он никогда не видел почерка жены. До замужества она три года ходила в школу, он знал об этом по ее рассказам, к писанию не тянулась и, если случалось посылать открытки родным, просила писать его, а сама садилась рядом или напротив, подпирала кулаком щеку и старательно следила, как он выводит буквы. Чаще вспоминалась она ему именно такой, сидящей напротив — щеку на ладонь, отдыхающая, здоровая, красивая и нежная.

Он знал каждую ее привычку, с закрытыми глазами мог обрисовать позу, когда сидит напротив, или, орудуя у плиты, замирает, чтобы, не разгибая спины, повернуться к нему в пол-оборота, выслушать, ответить.

Он знал каждую ее родинку, мелкую, как весенняя паутинка, морщинку у глаз, даже жесткий волосок, что упрямо вырастал у нее на плече, хотя она старательно и украдкой состригала его.

Но он не знал ее почерка.

Он не получил от нее ни одного письма, ибо за пять лет не разлучался с ней больше, чем на неделю. А письма, которые должны были разыскать его на фронте, так и остались ненаписанными.

Ему пришлось прочесть заявление, прежде чем взгляд его уперся в подпись.

Он сам придумал, как Василиса должна подписываться его фамилией: целый клубок спиралей на подставной ножке «Я».

— РАЗОБРАЛИСЬ? — спросил Пирогов.

Якитов немо, немигаючи смотрел то на него, то на заявление. Бледность от висков сползла на щеки — это было видно сквозь щетину и грязь.

— Итак, уточним, брали вы со двора корову или нет?

— На меня что угодно грузить... безответно, — проговорил Якитов. — Я виноват перед вами, гражданин начальник, перед народом стыда не оберусь... Но я не был гадом перед своими детьми.

— Зачем так сильно? Значит, корову не уводили?

— Товарищ командир...

— Ваш командир на фронте воюет. А вы на Элек-Елани.

—Я же сказал вам... Не трогал я... Не трогал.

— Допустим, — Пирогов продолжал чиркать пером по столу. — В Сарапке давно были?

Якитов подумал. Пожал плечами.

— В начале войны. А так пути не было.

— А нынче? В июле?

— Я ж говорю, в начале войны.

— А в Муртайке?

— Мне туда нельзя. Отец там.

— Что у вас с ним произошло?

— Вам-то зачем знать? Это к делу не относится.

— Хорошо. А в Покровке, в Кочевне давно были?

— Не заходил я ни в одну деревню. Меня ж тут всякая собака знает.