Юрий Козлов - Кайнок

— Где? — Пирогов поднялся, расправил гимнастерку, пощупал кобуру.

— Пошли мы прогуляться... А он из леса. Грязный, с бородищей. Ну, мой-то: «Стой!» А тот бежать...

Варька с тонким присвистом шмыгнула носом, крупные слезы выкатились на щеки.

— Ты чего? — насторожился Корней Павлович. Обычно суховатый в обращении с сотрудницами, он незаметно для себя сказал «ты», и в голосе его откровенно зазвучало человеческое участие. — Говори же, что случилось?

— Да... — круглые блестящие бусинки нырнули по подбородку. — Да... догнал этого-то... И сгоряча больной рукой как даст.

— Зашиб до смерти? — подсказал Пирогов.

— Не-е, — спешно поправила Варька. — Ему-то ничего. Козазаев... Все швы на ранах расползлись...

— Худо... Неизвестный задержан?

— Привели. Меня за вами послали.

— Ай да Козазаев! Ай да милиционер! Пошли.

Козазаев сидел между дверью и столом, морщась и баюкая руку. На пороге пристроился дед лет семидесяти, низкорослый, легковесный, как сушеный чабачишко.

Увидев Пирогова, Козазаев поднялся.

— Сиди, — остановил Корней Павлович. Подошел к неизвестному, прижатому в угол столом.

— Документы.

Незнакомец не шевельнулся. Худое лицо в коричневой щетине не вздрогнуло, не выразило страха или откровенного упрямства. Он неподвижно и тускло смотрел на крышку стола.

— Встаньте.

Едва просунувшись в щель между столом и стеной, незнакомец поднялся, уперся спиной в угол, нетвердо подогнув под столом ноги.

— Выверните карманы.

Зорко следя за руками, Пирогов отмечал каждую подробность содержимого карманов: не понравилось, что коричневый курил свежий самосад, значит, кто-то снабжал с грядки, обломок напильника для кресала тоже был свежий, не успел засалиться жгут из цветастой хлопчатобумажной ткани.

— Все, — сказал неизвестный, хлопая по вывернутым карманам, будто стряхивая с них пыль.

— Нагрудные, — подсказал Пирогов.

Коричневый расстегнул пуговицы, достал книжечку раскурочной бумаги. Корней Павлович нетерпеливо взял ее. Узкие, как на «бычке», буквы шли через страницу.

— Теперь уже точно все, — сказал неизвестный. — Видите.

Корней Павлович собрал в носовой платок изъятое у незнакомца, завязал узелком.

— Фамилия? Откуда прибыл?

Коричневый повел глазами на старика, на Козазаева.

— Не хотите отвечать?

— Местный он, — крутнувшись на четвереньках, старик, кряхтя, стал на ноги, ткнул пальцем в сторону незнакомца. — Я ж его вот таким знаю. Федька Якитов, вот кто он.

— Якитов? Точно?

— Ну, Якитов, — рванул ворот коричневый. — Якитов Федор. Стреляй, если право такое есть.

— Так вот ты какой, гордый мужик...

НА ПРЕДВАРИТЕЛЬНОМ допросе в отделе Якитов выложил все, что знал. Говорил он неторопливо, основательно, даже с некоторой жесткостью, четко выговаривая слова, не дожидаясь дополнительных вопросов. Но Пирогову его признания мало что прояснили.

ШЕСТЬ недель назад призвали Якитова в армию. Уходя, наказал жене сохранять детей, его, Федора Якитова фамилию, если вдруг достанет его германская пуля. Война представлялась ему трудным, рискованным занятием, но он не испытывал парализующего страха перед ней, понимая незатуманенным умом, что призыв еще не удел, и кто знает, как обернется дело там, на передовой, может, и не найдется его убийца.

С группой мобилизованных он приехал в город, поселился в казарме, за высоким дощатым забором. От посторонних глаз. Начались занятия: бегом, кругом, ложись, коли... На рассвете выходили на загородный полигон, рыли землю, бегали в атаки и просто строем — как бы на марше, сцеплялись в рукопашных свалках... Тысячи дел у бойца. И все надо уметь исполнять быстро, точно. Иначе не выживешь в первом бою.

В баню их водили в город. Раз в неделю. В положенный по графику день и час — рот-та, становись! И — ать-два. Купаться. Смывать пот и пыль. Бельишко на горячих решетках жарить.

Тут-то и попутал грех Якитова. Возле бани встретил его дальний родственник по Василисе. Не то брат троюродный, не то дядя по матери. Гадай теперь.

Сурового вида капитан, из выздоравливающих после ранения, разрешил отлучку на три часа. А дома достали из подполья водку. Под постную закуску повело кругом голову... Еще пришли родственники, их оказалось больше, чем пальцев на руках...

Только на другой день опомнился Якитов, схватился за голову. И тут струсил, испугался ответственности.

Первой его мыслью было пойти в комендатуру и отдать себя в руки правосудия. Этой мысли хватило до вечера. А ночью ему казалось разумным пробиться в одиночку до фронта и — разве не бывает чудес — наткнуться на свою часть и пристать к ней. Весь следующий день он убеждал себя, что обдумает план, и когда казалось, что план вырисовывается, начинали раздирать сомнения — возможно ли чудо вообще?