Дик Фрэнсис - Банкир

Появилась официантка, а с ней великолепный ленч, в течение которого я время от времени прислушивался к Кальдеру, на все лады превозносящему достоинства кресс-салата за содержание в нем железа и чеснока — за помощь при лечении лихорадки и поноса.

— И, конечно, в разумных дозах, — говорил он, — чеснок буквально спасает жизнь при коклюше. Вы готовите припарку и каждую ночь прикладываете ее к пяткам ребенка, закрепляете бинтом, надеваете носок и утром слышите, что дыхание вашего ребенка отдает чесноком и кашель утих. Чеснок фактически все лечит. Поистине, волшебное, жизненно необходимое растение.

Я увидел, что Пен Уорнер подняла голову, прислушиваясь, и подумал, что ошибаются насчет церкви. Я не разглядел в ее глазах долгого житейского опыта, печального понимания бренности людской. Мировой судья, может быть?

Да, может быть. Джудит перегнулась через стол и поддразнила:

— Тим, вы даже на скачках не можете забыть, что вы банкир?

— Что? — переспросил я.

— Вы смотрите на всех так, будто решаете, сколько и кому можете ссудить без риска.

— Я ссужу вам свою душу.

— Чтоб я выплатила проценты своей?

— Платите любовью и поцелуями.

Безобидный вздор, легкомысленный, как ее шляпка. Генри, сидевший рядом с ней, сказал в том же духе:

— Вы второй в очереди, Тим. У меня преимущественное право, так ведь, Джудит? Дорогая моя, рассчитывайте на последнюю каплю моей крови.

Она нежно погладила его руку и слегка просияла от глубокой истины, содержавшейся в наших праздных заверениях. Тут снова врезался голос Кальдера Джексона:

— Трава под названием «окопник» с поразительной быстротой излечивает ткани, хронические язвы затягивает в течение суток, а переломы с его помощью срастаются за половину обычного срока. Окопник — поистине волшебное растение.

Разговор сменил тему, и за столом заговорили про коня по имени Сэнд-Кастл: шесть недель назад он выиграл приз в 2000 гиней и теперь считался фаворитом на Приз Эдуарда VII, скачки для трехлеток, главного события сегодняшнего дня.

Дисдэйл как раз видел в Ньюмаркете ту скачку «2000 гиней» и был радостно возбужден.

— Так и летит над землей, ног не видать! Положительно пожирает пространство, — говорил он во всеуслышание. — Высокий поджарый жеребец, полон огня.

— Однако Дерби он проиграл, — рассудительно отозвался Генри.

— Ну да, — признал Дисдэйл. — Но вспомните, он пришел четвертым.

Это ведь не полное бесчестье, не так ли?

— Как двухлетка он был хорош, — кивнул Генри.

— Да просто великолепен! — пылко воскликнул Дисдэйл. — И только вспомните его родословную. От Кастла и Амперсэнд. Трудно подобрать лучшую пару.

Не всем были знакомы эти имена, однако все почтительно закивали.

— Он мой банкир, — сказал Дисдэйл, распростер руки и хохотнул. О'кей, у нас тут полон дом банкиров. Но я нынче доверяю свои деньги Сэнд-Кастлу. Ставлю на него и удваиваю капитал на каждых скачках. Утраиваю.

Умножаю. Верьте слову доброго дядюшки Дисдэйла. Сэнд-Кастл — самый надежный банкир в Аскоте! — Его голос положительно потрясал евангельской верой.

— Он просто не может проиграть.

— Вам нельзя ставить, Тим, — сурово прошептала мне на ухо Лорна Шиптон.

— Я не моя мать, — кротко ответил я.

— Наследственность, — мрачно сказала Лорна. — А ваш отец пил.

Я подавил смешок и в отличном настроении принялся за свою землянику.

Что бы я ни унаследовал от своих родителей, только не склонность к их дорогостоящим удовольствиям; скорее твердое намерение никогда больше не допускать судебных исполнителей к нажитому имуществу. Эти флегматичные господа забрали даже лошадку-качалку, на которой шести лет от роду я в своих фантазиях выигрывал Национальный Кубок. Мать со слезами хватала их за руки, объясняла, что это мои вещи, а не ее и господа должны их оставить, а господа, как глухие, направились к выходу, унося с собой все пожитки. Из-за собственных пропавших сокровищ мать тоже страдала, но здесь ее страдание и горе безнадежно смешивались с виной.

В двадцать четыре года я уже достаточно повзрослел, так что смог отделаться пожатием плеч от наших подлинных потерь и более или менее возместить их (кроме лошадки-качалки), но ярость того дня впечаталась в мою жизнь намертво. Я молчал, когда это происходило; я был бледен и нем от бешенства.

Лорна Шиптон ненадолго отвлеклась от меня и перенесла свое неодобрение на Генри. Она велела ему не брать к землянике ни сливок, ни сахара: ей не понравится, если он наберет вес, заработает сердечный приступ или покроется сыпью. Генри безропотно взглянул на запретные лакомства, к которым он и не собирался прикасаться. Боже сохрани меня, подумал я, от женитьбы на Лорне Шиптон.