Сергей Асанов - Тринадцать

— Иными словами, вы готовы и вручить мне цветы победителя, и с любопытством обнюхивать мой поверженный труп?

— Вроде того. Мне интересно, насколько далеко вы готовы зайти. Дом на Тополиной улице — отличная площадка для приложения ваших способностей. Я в восхищении! Как вы на нее вышли?

Михаил не ответил. Саакян просто забавляется с ним. Он наколол жука на иголку и смотрит, как тот дрыгает лапками, а потом записывает все увиденное в свою милую клетчатую тетрадку. При этом сам профессор никогда не вляпается ни во что подобное.

— Вам интересно наблюдать за чужим горем? — спросил Миша. Впрочем, это звучало больше как утверждение, нежели вопрос. — И вы не подадите руки человеку, который повис на мосту. Вы будете смотреть, успеют ли ему помочь спасатели?..

Саакян не оскорбился.

— Я знал, что вы меня не поймете, молодой человек. Я и не прошу понять. Пусть я останусь для вас циничным мерзавцем, который использует людей в личных целях, — ей-богу, я привык к таким оценкам, — но умоляю вас быть осторожным. Мне хочется досмотреть этот фильм до конца.

Михаил едва удержался от грубости. В конце концов, этот человек помог ему. Не важно, чем он руководствовался, но помог. И заслужил небольшого снисхождения, как марсианин, у которого своя культура общения и свои представления о происхождении Вселенной.

— Так и быть, смотрите свой фильм. Но и у меня к вам будет просьба.

— Слушаю внимательно.

— Не вздумайте считать меня своим учеником. Этого я точно не потерплю.

Саакян посмотрел Михаилу прямо в глаза. Но тот был готов к вторжению.

«Не надо, Александр Георгиевич, — послал он мысль. — Даже не пытайтесь, я уже не студент-первокурсник».

«Я вижу, — ответил профессор. — Тогда давайте уже просто поедим? Очень кушать хочется».

— Давайте, — вслух ответил Миша.

Официант принес салаты. Потом заиграл саксофон. Профессор был на пике блаженства.

Дома Миша разложил бумаги на столе перед монитором компьютера. Это были три ксерокопии, на одной из них красовалась фотография мужчины средних лет, сделанная очень давно, если учитывать возможный нынешний возраст героя. Михаил прикинул, что сейчас ему должно быть за девяносто.

«Живучий, гаденыш», — подумал он. Впрочем, никакой неприязни и уж тем более ненависти он к нему не испытывал. В данный момент молодой человек выступал как историк, и «стрелок Черной Сопки» был для него не более чем персонажем одной из неприглядных страниц летописи страны.

Миша даже хихикнул — настолько ему понравилась эта роскошная формулировка.

Итак…

Ковырзин Николай Григорьевич, крестьянский сын, появился на свет в 1916 году в зауральской деревушке под говорящим названием Глуховка. Первую мировую не застал и в гражданской войне, понятное дело, не участвовал, зато отличился позже, в тридцатых, во время раскулачивания. С какой-то неожиданной дури сдал органам собственного дядю («Павлик Морозов, мать его!» — поморщился Миша), а потом карьера его быстро пошла в рост. Продвигался по комсомольской линии, был рекомендован к учебе в школе НКВД. В памятном тридцать седьмом был сдержан, звезд с неба не хватал и вперед не лез, но в Великую Отечественную стоял позади передовой. Постреливал в спины, значит…

Впрочем, после провала советских войск под Смоленском в июле 1941 года Ковырзин с группой товарищей ушел в подполье, где участвовал в создании партизанского движения. Там и воевал вплоть до 1943 года, и, если верить бумагам, воевал вполне честно, на своем элитном чекистском происхождении не настаивал и ни перед кем не быковал, хотя так и не поменял свою классическую кожаную куртку на что-то более пролетарское. Однажды даже расстрелял труса и предателя — расстрелял не очень уверенно, как будто сомневаясь. Отвел в лес и после долгих размышлений бабахнул из автомата по кустам. Возможно, в предателя пуля попала даже случайно. Сведения об этом сохранились благодаря таинственному агенту, выполнявшему в партизанском соединении функции не то повара, не то врача.

Странный он какой-то, этот Ковырзин Николай Григорьевич. Как он дотянул до наших дней с такой сомнительной репутацией?

В 1944-м в звании майора присоединился к регулярным войскам, пошел в Европу, в бой не лез, сидел в штабах, допрашивал пленных, работал с личным составом. Тихо-мирно, без шума и пыли добрался до Берлина. Там однажды в момент затишья напился и громко матом поминал Жукова за сотни тысяч бойцов Красной армии, цинично брошенных погибать только ради того, чтобы успеть взять Рейхстаг раньше янки. Тут же был взят на карандаш, но благодаря неплохим связям и репутации убежденного марксиста отделался легким испугом — всего лишь ссылкой в тыловой промышленный город разгребать послевоенное говно.