Петр Северцев - Раретитет Хакера

– Вкусно? – не выдержала Настя, которая ухаживала за мной, словно верная жена, сестра или дочь.

– Очень вкусно, спасибо, – промычал я, кивая, – Это что, мои кабачки? – я купил неделю назад их специально для Нины Александровны, которая любила кабачки и должна была заехатиь погостить, направляясь из Клайпеды в Норильск, да так и не смогла. Не имея ярковыраженных кулинарных талантов, я смиренно ждал, пока они сгниют, чтобы с чистой совестью выкинуть.

– Кабачки, – кивнула Настя, – вместе с ветчиной и тертым сыром, плюс яблочные дольки.

– Тебя кто учил готовить? – спросил я, удивляясь.

– Тетка-воспитательница, – пожала плечами Настя, – Она готовила, а я смотрела и запоминала. Правда, вкусно?

– Вкусно. Ты чего сама не ешь?

– Я уже успела...

Она села рядом, развернувшись к окну, и смотрела в него, не двигаясь. Ничего хорошего из заоконного пейзажа увидеть было нельзя, это я знал точно, но Настя все смотрела и смотрела, даже когда я все начисто доел и лопил чай.

– Настюш, – сказал я, предполагая, что поступаю не лучшим образом, но не имея никакого иного выхода, – Мне пора идти работать.

– Ты в город? – спросила она, не поворачиваясь, и мен показалось, что ей было очень тоскливо.

– Да. На выставку икон.

– Мы так и не довогорились, сколько я тебе буду платить.

– Пока нисколько, – ответил я, – Твой отец заплатил мне за три дня вперед, а сейчас только второй. Если не уложусь в три дня, потом поговорим.

«Господи, какие деньги могут у нее быть: накопленные подарки? Сэкономленные карманные расходы?» – подумал я, и вдруг потрясенно понял, что эта четырнадцатилетняя девочка была единственной прямой наследницей Горелова... и теперь унаследовала все его деньги и всю недвижимость. Мне представилось, что многие и многие люди пожелают «поделить» состояние покойного Ивана Алексеевича, – начиная с адвокатов, которые вели его экономические дела, и могут решить, что девушке совсем не обязательно знать истинные цифры тщательно скрываемых от налогов сумм на различных подложных счетах Горелова, до эенихов, которые немедленно явятся утешать Настю своей «лаской». Я вспомнил Артема и посмотрел на девушку с жалостью.

Она истолковала это по-своему.

– Ладно тебе, иди, – кивнула на дверь, – Обо мне не беспокойся, я тут приберу пока.

– Никому не открывай, на звонки не отвечай. Если мне понадобится позвонить, я сделаю два раза по два гудка, и только на третий подряд бери трубку. Окна я сейчас занавешу, чтобы никто со двора не увидел. Все поняла?

– Поняла, – кивнула она, – занавешивай.

На пороге, когда, полностью собранный, я уже отпер дверь, Настя погладила мое плечо и попросила, – Только возвращайся поскорее. Я буду ждать.

– Жди, золотце, – с улыбкой ответил я, – Вернусь, как только смогу.

Усевшись в магшину, я позвонил сначала в реанимацию, и подробно расспросил дежурного врача и о отравлениях, узнав много нового и интересного, а затем – в жилищное управление, разыскивая Королькова, у которого не было собственного телефона. Ответ оттуда объяснил мне многое, ранее непонятное.

С этим объяснением в голове я и поехал на свидание с Наташей.

– Чернышевского, восемьдесят пять, квартира шестнадцать, – проверил я, стоя перед домом с вышеупомянутым номером. Пятиэтажная «коробка», у первого подъезда которой я и находился, собираясь найти квартиру таинственной Наташи, у которой, по словам Шарова, останавливался С.Н. Петров, приезжая из Москвы, была похожа на окружающие дома, как слепок на многочисленные ключи или как последний bak-овский файл на txt-шный: все они строились по одному образцу.

Поднявшись на четвертый этаж и позвонив в искомую дверь два раза, я замер, прослонившись ухом к холодной кожаной обивке.

Там было тихо, но сквозь ждущую тишину я различил старательно-негромкие шаги подошедшего и прислушивающегося человека.

– Я к Сергею Ивановичу, – громко сказал я.

За дверью вздрогнули, и женский голос, явно поторопившись, спросил, – Кто?

– Наташа, это от Шарова. Откройте, пожалуйста.

Она открыла; испуганным взглядом удостоверившись, что я один, сняла цепочку, посторонилась, открывая проход, и пригласила войти.

Вид у этой примерно тридцатипятилетней женщины, равно, как у ее двухкомнатной квартиры, был блеклый – бледная, невыразительная, словно старая компьютерная игрушка с размытой точечной графикой из трех цветов без оттенков, и, в силу аккуратной прибранности, навевающий острую тоску.