Елена Арсеньева - Рецепт Екатерины Медичи

Ей случалось видеть берлинские улицы, неузнаваемо изменившиеся после налетов англо-американской авиации, но угол рю Амели и Сен-Доминик выглядит так, словно бомба упала где-то в другом месте. То есть издалека Марике кажется, будто угловой дом стоит цел и невредим, и, только подойдя поближе, она понимает, что это совершенно обманчивое впечатление.

Фасад относительно цел — разумеется, выбиты стекла, но стена не рухнула. Зато все остальное… Марика обходит дом и смотрит на беспорядочное месиво кирпича, битого стекла, причудливо вывернутых труб, обломков лестниц, разбитой мебели, которое громоздится под прикрытием фасада. Рядом стоят уже несколько пожарных машин — та, которую заметила Марика, очевидно, прибыла на подмогу, потому что приехавшие раньше les sapeurs-pompiers уже не справляются. Вместе с ними на расчистке завала работают какие-то люди в штатском. Они кажутся близнецами, так они похожи — все покрыты толстым слоем красно-белой пыли. Марика всматривается, пытаясь отыскать среди них Бальдра, не находит, начинает испуганно озираться — и вдруг замечает его почти рядом. Он безучастно стоит около облупленной изнанки фасада, держа что-то в руке. Марика осторожно подходит и видит на его ладони… опаленное птичье тельце.

Боже мой, бразильский органист! Гаспар!

Он мертв.

Только теперь Марика замечает, что развалины и весь занесенный пылью двор усеяны трупиками птиц. Их здесь десятки. Может быть, даже больше ста…

Она издает какой-то мучительный звук, похожий то ли на рыдание, то ли на крик ужаса, и Бальдр оборачивается. Его пыльное лицо похоже на маску смерти, и глаза тоже неживые: неподвижные, угасшие.

— Она… там? — шепчет Марика, не в силах справиться с больно сжимающимся горлом, и кивком показывает на завал.

— Нет, — качает головой Бальдр. — Ее уже увезли.

— На «Скорой помощи»? — снова шепчет Марика.

Бальдр снова качает головой. Но на сей раз он молчит.

И Марика наконец-то понимает, что значила надпись на борту серого грузовичка, который показался ей таким зловещим и пугающим. «Le transport mort» — не «Мертвый транспорт», это — «Перевозка мертвых»…

Она осторожно вынимает из ладони Бальдра пушистый птичий трупик (новым спазмом ужаса сдавливает горло, и Марика с усилием подавляет приступ тошноты), кладет мертвого Гаспара на землю, потом берет Бальдра за руку и осторожно ведет прочь со двора.

Лишь только они выходят на улицу, как мгновенно становится легче дышать. Здесь, в узком пространстве между домами, сильно сквозит, здесь гуляет ветер, он уносит пыль и, кажется, даже навевает запах роз.

Нет, это не кажется. И в самом деле, пахнет розами из крошечного скверика напротив дома! Скверик остался невредим, вот разве что чуть-чуть запылились кусты. Но это ненадолго, до первого дождя. А так… Шелестит листва, благоухают цветы. Эдем среди ада! Истинный парадиз! И в довершение картины начинают петь птицы. Марика слышит мелодичный сладостный голос, который то захлебывается трелями, то свистит, а то отчетливо выговаривает:

— Филипп! Филипп! Иди чай пить, чай пить… с сахаром… Скккоррей, а то остынет!

С этой девушкой Марика столкнулась в дверях фотоархива. Раньше она ее определенно не видела. Девушка безразлично улыбнулась, пробормотала:

— Добрый день! — и проскользнула мимо Марики. В руках у нее было несколько больших коричневых конвертов из крафт-бумаги, в каких хранят фотографии.

Марика задумчиво посмотрела ей вслед.

Странно… Очень странно! Рабочий день начнется только через десять минут, а из архива выходит незнакомая барышня с целой пачкой снимков. Как она сюда попала? Может быть, это воровка?

Марика заходит в комнату и видит фрау Церлих, которая стоит около своего стола и снимает чехол с пишущей машинки.

— Здравствуйте, фрау Церлих! Что за девушка сейчас вышла от вас? Впервые ее вижу. Куда она понесла снимки?

— О, вы вернулись, фрейлейн Вяземски! — сдержанно роняет суровая дама, которая чрезвычайно неодобрительно относится ко всем женщинам моложе сорока лет. Для мужчин она делает исключение, вне зависимости от возраста. — С приездом. Как Париж?

— Париж? — Марика запинается.

Что сказать? Правду — что ей было не до Парижа? Фрау Церлих сочтет, что над ней издеваются, у нее ведь совершенно нет чувства юмора.

— Париж прекрасен, погода была великолепная, отель очень уютный, питание хорошее, улицы чистые, мы много гуляли, — выпаливает Марика, предупреждая стандартные вопросы, которые непременно должна задать дотошная машинистка. И спохватывается: наверное, фрау Церлих, как и все дамы из фотоархива, да и Гундель Ширер ждут от Марики какие-нибудь невинные сувениры. Она, помнится, перед отъездом собиралась их накупить… и подумала вновь только сейчас. В Париже ей было не до того, она даже и о чулках-то не вспомнила ни разу. И мысль о том, что она вернулась из Парижа в тех же, единственных своих, шелковых чулках, вдруг поражает Марику в самое сердце, словно это была самая крупная неприятность из всех, которые подстерегали ее в Париже. Как говорится, та соломинка, которая сломала спину верблюда, та капля, которая переполнила чашу…. У Марики мгновенно портится настроение, которое и так было не на высоте, и она нетерпеливо переспрашивает: