Алексей Комов - Добрый вечер

А потом срыв. Разгромная статья в крупном еженедельнике. Надо бы в тот момент ему доказать, что не так все плохо. А у Толи застой. Не идет рисунок, И тут его Вера исчезает. Или наоборот? Сначала исчезает, а потом застой? Толя не рассказывает.

– Сам я считаю, – говорил Миша по дороге к дому Анатолия, – все это к лучшему. Художник должен страдать. Даже великие жили впроголодь, среди пустоты, непонимания. А какие вещи творили? Сытенькие, что они творят? Сытенькие не только в смысле еды физической, а и духовной! Надгробья они лепят, как дурак горбатых! И еще говорят о художественной мысли, о назначении искусства. Мрак! Тошнота! Но их в президиум – потому, как они коньячок с кем надо распивают. И ругать их – ни-ни! Они выше критики. А талант, он страдает, мечется… Одного маститого я здесь спросил накоротке, не мешает ли ему в творчестве собственная «Волга», пятикомнатная квартира и дача на Черном море? Он так важно ответил, что художнику может помешать только отсутствие таланта. Это он-то и про талант! А сам за последние года только автопортрет намазал. Посмотришь – с души воротит. Федотов вон все бросил, все, чтоб нерв темы понять, страдания испытать. А эти, наоборот, сотворят в поисках обеспеченности. У Толика сейчас время накопления. Увидите, он еще потрясет людей. У него сейчас условия для этого идеальные.

…И вот Литвин в условиях, идеальных для потрясения человечества. Перед ним грустный Толя Хоботов, не слишком молодой человек, потерявший в своей жизни что-то для себя очень важное.

Вера, что же она за женщина такая? Литвин не мог понять ее. И дело даже не в том, теперь это становилось все более очевидным, что именно она привела Силаева на тот пустырь. Он не мог понять ее как человека. Во всяком случае, если было стремление приобрести материальное благополучие и вес в обществе, то зачем ей тогда преступление? А может, при всех совпадениях – Вера не та Валерия?

Надо проверить до конца.

– Вас Куртц познакомил? – нарушил затянувшееся молчание Литвин.

– Хорошо подготовились, – печально усмехнулся Хоботов. – Все знаете. Как и полагается. Вам известно, где сейчас Вера?

– Пока нет, – ответил Литвин вполне серьезно. – Честно говоря, думал, что вы поможете.

Хоботов пожал плечами.

– Она давно ушла от меня. Где она теперь, не знаю. – Он говорил, словно карабкался по отвесной стене, где каждый сантиметр давался напряжением всех сил. – Я ее искал. Ищу.… Сейчас временами… Трудно мне с ней. Я ведь гордый… Был… Сейчас это ни к чему… Но если придет – приму, еще раз через себя переступлю. Скажите, почему Верой заинтересовалась ваша организация? Или это секрет?

«Секрет», – мысленно подтвердил Литвин и все же решил Хоботову сказать если не всю правду, то хотя бы ее часть.

– Существует подозрение, – Георгий умышленно перешел на казенный язык, – что она была соучастницей тяжкого преступления. Ну, скажем… ограбления. А преступники пока не задержаны.

Анатолий отложил фломастер и удивлённо улыбнулся.

– Вера и… грабеж!? Чушь какая-то. Вы уверены, что там была она?

– Я сказал: есть предположение.

– Ограбление? Скорее всего, вы ошибаетесь. Если эта женщина способна на преступление – то только на жуткое убийство в стиле фильмов Хичкока.

– Мрачновато для характеристики любимой женщины.

– Любимой? Разве я сказал «любимой»? Здесь не то. Богатый русский язык вряд ли имеет всему этому точное определение. Здесь все: и тоска, и ненависть, и страсть… Одних женщин привязываешь к себе лаской, других – хитростью, третьих – деньгами! Её привязать нельзя было ничем. Она была главной и решала все! Причем так, что ты этого долго не чувствовал. Общаешься с ней и думаешь: «Какая глубина!». И только сейчас ясно: не было глубины – только твое же отражение, преломленное на мелководье. Мы встретились, когда я уже был в силе! А успех всеобъемлющ. Думаете, у меня мало было знакомых женщин? Напротив… И с ней началось, как обычно. Встретились, визитка. Назавтра звонок, предложение встретиться. Трогает, знаете, когда красивая женщина говорит, что восхищена вами как мужчиной, а не только как художником. Новая встреча, ресторан, утром на столе твой любимый кофе по-турецки. За две секунды до появления мысли, когда же она уйдет, она уходила, а ты испытываешь легкое чувстве стыда. И вдруг замечаешь, как ее не хватает. И наступает похмелье, словно от спирта. Выпьешь один раз, а потом голова становится не твоей от каждого глотка воды. Все понимал, все видел. Но добровольно сдавал редут за редутом. Она заставляла придумывать ее, и я придумывал, наделяя всеми возможными добродетелями… Перессорила с половиной друзей, отняла моё гипертрофированное самолюбие. Но как?! Вы не представляете! Все я делал добровольно, с радостью. А как она ссорилась?! Молча. Я говорил, умолял, матерился. Она молчала, иногда только морщилась недовольно. Вечером я начиная клясть себя. И при этом, какой она бала женщиной, если б можно было ее страсть и нежность передать на бумаге, в рисунке…