Карло Шефер - В неверном свете

Тойер был очень доволен, что Хорнунг сейчас в Лондоне, и злорадно представил себе, как этот гад натирает себе мозоль на пальце, набирая ее номер.

— Так вот, по-моему, я уладил неприятный для вас конфликт, — сообщил Зельтманн, и в его голосе звучало высочайшее уважение к себе. — Я смог ему парой деталей из докладов, которые — не очень регулярно — поступают ко мне от банды Тойера, так я порой называю про себя вас, отчаянных парней… Итак, парой дополнительных деталей я сумел создать у доктора Хеккера впечатление, что он тоже пожинает то, что посеял…

— Доктор Хеккер, — заявил Тойер чуть громче, чем надо, — вообще ничего не сеял. Все, что он нам впаривал, написано практически слово в слово в альбоме Тёрнера, я сам читал. Единственное, чем мы ему косвенно обязаны, произошло практически без его ведома. Это открытие моей приятельницы, что картина Вилли писалась в зимнем освещении. Правда, господин Хеккер ее перед этим отодрал, иначе она, возможно, ничего бы не обнаружила. Вот каков его ученый вклад на нашем тернистом пути к возвышенной цели — запихнуть за решетку слониху-профессоршу и бисексуала-оболтуса!

— Отодрал? — переспросил Зельтманн.

— Имел половые сношения, — жестко пояснила Ильдирим, а Тойер подтвердил чуть печальным кивком.

— Боже мой. — Зельтманн дернул галстук, словно цепочку сливного бачка. — Конечно, это травмирует, господин Тойер. Какая ирония — именно про этот световой феномен я и счел возможным ему сообщить. Намекнул также на амурные отношения между обоими мужчинами… Ладно, до свидания, господа, всего хорошего, фрау прокурор. Ступайте пить пиво. — Физиономия Зельтманна повеселела. — Хорошее пиво! Как, господин Хафнер? Неплохо выпить доброго пива?

Он сделал пару мелких шажков, чтобы с залихватским видом хлопнуть Хафнера по плечу. Тот стерпел это с угрюмым видом.

Действительно, немного позже они сидели в ближайшей пивной на углу Берггеймерштрассе и уверяли друг друга, что теперь можно и погулять, но желанное настроение не приходило.

— Не знаю, — проговорил Лейдиг и нервно сжал пальцами бокал с колой. — Эта Обердорф может оказаться нам не по зубам. Если дневник Вилли ничего не даст, вся история затянется.

Все молча согласились с ним. Стремление довести дело до конца всегда могло разбиться о самое твердое — действительность.

— Включу-ка я мобильник, — сказал Тойер. — Может, Рената еще раз позвонит из Лондона. Между прочим, не думайте о ней плохо.

— Ерунда, — с жаром произнес Хафнер, — это все засранец Хеккер виноват.

Чуть погодя зазвонил мобильный телефон, но это была не Хорнунг.

Лицо Тойера окаменело, но он сумел сохранить любезный тон:

— Добрый вечер, засранец Хеккер.

Она прошлась по комнатам своей виллы, поправляя то, что не желало подчиняться совершенству ее строгого порядка. Долго стояла в спальне, смотрела на свою кровать как на внеземной артефакт. Неужели она лежала на ней, голая и огромная, со всеми своими волосатыми бородавками, целлюлитом, вздувшимися венами и огрубевшей кожей? Как могла вытворять такое, кто сделал ее такой смелой? Она вновь увидела комнату при мигающем свете свечей и своего юного, гибкого повелителя, который капал ей на грудь горячий воск. Потом набросила на простыни черное покрывало.

В кабинете она села за письменный стол, на прощание. С прямой спиной, как всегда. Взяла свой старый диктофон и уронила пару слезинок: это был отцовский подарок к ее первой доцентуре. Единственный раз, когда у нее появилось ощущение, что он наконец-то доволен ею и что теперь она может просто его любить. Она еще раз перебрала в памяти тех, кого любила в своей жизни. Не многие знали об этом.

Она взяла микрофон.

— Мое имя Корнелия Обердорф, сегодня третье апреля две тысячи первого года. Мои данные достаточно известны, поэтому ограничиваюсь главным: скоро я застрелю господина Даниэля Зундерманна и уничтожу картину, дальнейшее существование которой означает диффамацию дела всей моей жизни, моих достижений в области герменевтической интерпретации изобразительного искусства девятнадцатого века, с чем я не готова мириться, несмотря на фактические или мнимые ошибки, приписывающиеся мне в последнее время. После этого я убью себя. Говоря о картине, я имею в виду подделку в стиле Уильяма Тернера, которую я не распознала по психологическим причинам. Потому, что человек, якобы нашедший картину, господин Даниэль Зундерманн, в то время состоял со мной в сексуальной связи, не лишенной садомазохистских элементов, которая вынуждала меня целиком подчиняться его воле. Лишь нынешним вечером я убедилась в том, что это подделка, а также узнала, что господин Зундерманн долгое время вместе с фальсификатором картины меня обманывал.