Павел Стовбчатый - Сцены из лагероной жизни

Его звали Витя. Вчера ему исполнилось ровно двадцать лет, а сегодня я пишу этот рассказ, и слезы медленно текут по моим щекам, сильно режет в глазах.

Мне нельзя плакать, ибо в будку, где я пока один, нет-нет кто-то заходит… Я должен уложиться в час, в один час, и, видит Бог, я уложусь в него, даже если время потечет в два раза быстрее. Я сделаю это, ибо уже задыхаюсь, а сердце отказывается работать, как прежде, оно слишком много повидало и знает, оно видит твоими глазами, Господи, и я шепчу, шепчу про себя: «Не приводи сюда никого хотя бы час, Боже, не приводи!»

Дай мне сказать то, что всегда говорил Ты, дай мне рассказать о Вите, которого уже нет!

Он выпил, немного выпил… Три месяца подряд он отрывал из своих ларьковых восьми рублей по пятёрке и, отдавая чеки за чистые деньги, терпеливо копил на одну-единственную бутылку водки. Ему хотелось выпить в свой день рождения и хоть на время забыться, «уйти» из лагеря.

Друзей и приятелей у Вити не было, да и какие друзья могут быть у несмышлёного, голодного, нищего пацанёнка на строгом режиме? Одни неувязки и хлопоты с ним! Богатой мамы у Витюши тоже не оказалось, он рос в детдоме и где придётся. На той работе, где он работал, платили всего четырнадцать-пятнадцать рублей на карточку. Кому он был нужен такой! Так и жил Витя почти год в зоне, совсем незаметно и тихо, как маленькая, никому особо не мешающая мышка. Работа, столовая, койка, книжка и грустные, тяжёлые мысли о сроке. Мне нравился этот мальчонка, нравился своей застенчивостью и нелагерной скромностью, чего не всегда приметишь у молодых.

Глядя на него, я вспоминал себя былого, свои чувства и мысли почти два десятка лет назад, в зоне строгого режима.

Чего хотелось мне тогда? Пять дней в неделю я думал о легком способе самоубийства, два утешался мыслями о Тане… Да, Богу угодно было послать мне восемнадцать лет нечеловеческих мук, но тогда я об этом еще не знал. Ах, Витя, Витя! Если бы ты знал, на чью смерть копил ты эти проклятые деньги, если бы ты знал!

Купив через вольняшек бутылку водки, он выпил ее вместе с одним парнишкой, который, видимо, просто располагал его к себе. Пайка хлеба, луковица и треть пачки маргарина на закуску — вот и весь день рождения. Больше года он не пробовал водки, я знаю это совершенно точно потому, что несколько раз вечерами беседовал с ним и кое-что ненавязчиво выпытал. Я имел намерения со временем приблизить его к себе, поддержать морально и материально, что и так, по сути, делал уже, но и не борщил особо, давая понять, почувствовать ему, что тюрьма не мёд и легко в ней ничего не даётся. Нет, я не имел ни единой корыстной мысли, Бог мне судья! Я видел в нём себя, и этим всё сказано.

Да, я мог купить ему не одну, а три бутылки водки, я мог «увязать» с бригадиром, и его отпустили бы с работы на целый день, но я даже не знал, что вчера ему исполнилось двадцать лет! Я этого не знал.

Молчун, он неохотно рассказывал о себе, держал все внутри, горел и страдал один. Только глаза говорили мне об этом страшном невидимом огне, силу которого познал и я.

Витя быстро опьянел и, подойдя к бригадиру, попросил того поставить его на другое рабочее место, всего на два часа, пока не выветрится дурман.

Бугор без особого удовольствия выслушал Витину просьбу и счёл себя обиженным и обделенным каким-то сопляком. Его, Васю Клыча, обошли! Авторитеты и солидные приглашали, а этот…

Я ни в чем не виню Клыча, нет. Я не виню его потому, что хорошо, слишком хорошо знаю, что сделало его таким. Знаю, что значат двадцать девять лет лагерей — советских, людоедских, лагерей смерти. Я не виню его еще и потому, что вся планета веками и тысячелетиями кого-то обвиняла и клеймила, казнила и загоняла в тюрьмы и подвалы, а их все не убывало и не убывало. На смену одним приходили другие, и все начиналось сначала.

И только один Христос… Один Христос возлюбил убийц своих и простил их до казни, еще до нее! Что хотел сказать Он людям, что? Не то ли, что любить и прощать надо тех, кого по жизни земной невыносимо и немыслимо любить, кого и Он, быть может, не сумел бы переделать в течение одной человеческой жизни. Может быть, Он хотел сказать всем, что святые, чистые и тихие и так дойдут до Царствия Небесного, что только любовью и прощением возможно явить мир и дать начало Света убийцам, насильникам и лжецам?!

Сложно ли любить красивое, сложно ли любить чистое? А возлюби, человек, грязное, возлюби, брат, (страшное и чудовищное по сути. Возлюби, коль ты человек! Поэтому я не виню Клыча…