Григорий Глазов - Невиновных нет

Фита устало опустился на диван, прикрытый несколькими старыми иссохшими газетами, зашуршавшими под его грузным задом.

- Налейте, - попросил он.

Рыжеволосый извлек из знакомого места в серванте початую бутылку коньяка и две низких, но широких рюмки. Обычно во время их встреч эту прощальную процедуру исполнял Фита. На сей раз, чувствуя странную слабость в теле и головную боль в затылке, он попросил рыжеволосого исполнить этот ритуал.

Выпили они молча по одной рюмке, не чокаясь.

- Я пошел, - сказал рыжеволосый, ставя на стол пустую рюмку.

С трудом поднявшись, Фита проводил его до террасы...

Рыжеволосый шел к железным воротам и рассуждал: "Ишь сукин сын, как разговаривать начал! Голова от успехов закружилась: депутат, неприкосновенность! А за чьи деньги ты туда влез, кто тебя всунул туда? Твоя депутатская неприкосновенность нужна прежде всего мне. И тогда я напомню, что голова должна кружиться не от успехов, а от поклонов мне. И отвесить тебе придется много..."

Анатолий Иванович Фита какое-то время смотрел вслед рыжеволосому... "Экая мразь, - думал Анатолий Иванович. - Однако мастер, редкий мастер. Я имею с ним дело уже более шести лет, а так и не знаю, кто он, откуда, где живет, есть ли у него семья, даже не знаю настоящей его фамилии. Рудольф Петрович Якимов, - вот и все, что я знаю. Иди, проверь, так ли это..."

Голова разболелась пуще прежнего. Он стал вспоминать все, что знал сам и все, что услышал сегодня от рыжеволосого Якимова; теперь это _в_с_е сложилось в нечто рукотворимое Желтовским. И Фита уже почти зримо увидел, куда Желтовский может увести весь сюжет. И стало страшно, он даже почувствовал тошноту. Утерев со лба испарину и глубоко вздохнув, чтоб унять ее, Фита хлебнул коньяка из горлышка бутылки, вышел на террасу, похватал открытым ртом холодного воздуха и вялыми от слабости ногами пошел к воротам, чтобы покинуть дачу, думая с тоской, что еще верст пять плестись пешком до электрички и сожалея, что приехал сюда не на своей машине...

Между тем Якимов, подходя к железнодорожной платформе, все еще думал о сегодняшнем Фите - с трудом скрывавшем возникшую в нем вдруг суетливость, испуг, даже страх. Прежде такого не наблюдалось. Обычно самоуверен, нагловато-снисходителен. "Что-то он скрывал от меня, высчитывал Якимов. - Видимо, эту женщину - Скорино... Что ж, придется другим путем выяснять, какая тут связь и почему Фита соврал, что фамилия ее не знакома ему. А ведь соврал!"

Якимов не любил и остерегался людей, которых вдруг хватал за глотку страх, ибо они непредсказуемы, воля их размягчается, как нагретый воск, и тогда они очень послушны... И опасны. Очень... Он всегда избавлялся от них загодя...

Поздним осенним вечером рыжеволосый человек, именовавшийся Рудольфом Петровичем Якимовым, сидел в своей однокомнатной квартире, слушал последние известия по "Маяку". На нем была застиранная светлая сорочка без двух верхних пуговиц, серые помятые домашние брюки, на ногах суконные шлепанцы. Комната не то, что скромная, а просто бедная: дырявые полотнища штор на окне, прикрывали старую тюль занавески, простенький диван-кровать, отечественное происхождение которого выдавала тускло-зеленая обивка с идиотским узором, маленький полированный стол, два обычных деревянных стула, небольшой сервант из древесно-стружечной плиты со вздувшимся в разных местах шпоном, такой же платяной шкаф.

Принеся из кухни стакан чая в подстаканнике, он извлек из серванта вазочку с засохшим кексом. И в это время раздался телефонный звонок. Он удивился: номер его телефона знали только два человека: Анатолий Иванович Фита в Москве и Артур Аузинь в Риге.

- Слушаю, - тихо произнес Якимов.

- Рудольф Петрович? - спросил четкий мужской голос.

- Кто спрашивает? - осведомился Якимов.

- От Анатолия Ивановича, - лаконично ответил голос.

- Я понял, - отозвался Якимов, оценив, что Фита был назван только по имени и отчеству.

- Спускайтесь. Возле автомата, из которого звоню, черная "девятка". Жду в ней, - трубку повесили.

Человек, повесивший трубку, не разговаривал, а словно бросал слова-приказы.

Одевшись, Якимов вышел. По-осеннему было холодно, ветрено, но сухо. Из подъезда глянув по сторонам, он увидел "девятку", медленно пошел к ней, понял, что за ним наблюдали, потому что едва приблизился к машине, тут же открылась передняя правая дверца. Едва сел, машина рванулась. Человек за рулем был в добротной куртке. Возраст его - около сорока, кисти рук, лежавших на руле, огромные, сильные, да и росту слава Богу, - салазки его сидения сдвинуты назад до самого упора. Машину он вел без лихачества, но так уверенно и надежно, словно сам являлся какой-то ее важной частью, вмонтированной в сидение.