Владимир Гоник - Сезонная любовь

- Имело место...

- Ах, имело!... - вспыхнула Зина и медным голосом объявила. - Козел ты вонючий!

Пряхин так и сел от неожиданности, нижняя губа оттопырилась, как у плаксивого ребенка.

- Обидно, - сказал он.

- Обидно?! А мне не обидно?!

В ночной тишине ее голос звучал оглушительно. "Весь дом переполошит", - подумал Пряхин.

- Зина, ты б потише, люди спят, - попросил он.

- Он о людях думает! А кто обо мне подумает?!

Она могла разбудить не только дом, но и улицу, и даже город. Неожиданно Зина горько покачала головой:

- Дура я, дура... Дура набитая. За кого пошла...

- Не такая уж дура, - попытался разубедить ее Пряхин, но она посмотрела на него гневно и объявила непреклонно:

- Дура!

Он смиренно пожал плечами - тебе, мол, виднее.

- Кому верила, - произнесла она с горечью. - Забулдыга несчастный.

- Зина, то другая причина была. Третьего дня я зарулил невзначай, а шас дело было. Ей-Богу... Вишь, я в трезвости...

- В трезвости?! - ужаснулась она. - В трезвости?! Это от кого ж так разит на весь дом?!

- Не разит, а пахнет чуток. И то вряд ли. Пива выпил...

Она глянула искоса, потом внятно, с нажимом, точно втолковывала непонятливому, сказала:

- Кобель худосочный!

- Прошу без оскорблений, - Пряхин ладонью отстранился от ее слов.

Зина подскочила, схватила его за плечи и, не давая подняться, стала бешено трясти.

- Душу вытрясу! - рычала она сквозь зубы.

Сил у нее вполне могло хватить; его легкое костлявое тело билось у нее в руках, как отбойный молоток, голова моталась из стороны в сторону. Пряхин хотел что-то сказать, но слова рассыпались в тряске, и только дрожащий, прерывистый, похожий на блеяние звук вырвался из горла.

Она вдруг швырнула его и отошла. Пряхин умолк, будто оборвал песню. Он подумал, что теперь она оставит его в покое, но не тут-то было, оказалось, он еще не получил сполна.

- Пустобрех! - с прежней медью в голосе объявила Зина. - Ты не муж, ты квартирант! Тебя, как собаку бездомную, любой увести может! За всяким по первому слову бежишь! Брехун пустопорожний! Язык что помело: брешет, брешет - я, я!.. А что ты?! Кто ты есть?! Мужик называется... Одна видимость.

Он и на самом деле был мелок телом, кожа да кости, только руки выглядели непомерно большими, разношенные плотницким топорищем, а щербатый рот старил его против истинных лет. Но причиной были и плохая еда, бестолковая жизнь, нелепица, вечная маета...

Зина неожиданно заметалась по комнате - помещение было слишком мало для нее, она выдергивала из разных мест его вещи, рубахи, кальсоны и, комкая, с силой швыряла в него, он лишь растерянно прикрывался руками; на ходу она сбивчиво кляла его, но слов было не разобрать, одно лишь злобное урчание, которое вместе с ней носилось по комнате.

- Чтобы ноги твоей здесь не было! - успел понять Пряхин, как вдруг Зина замерла на мгновение, обессиленно рухнула на стул и завыла, заголосила, обливаясь слезами.

Пряхин не упирался и не спорил. Отныне он не противился, когда женщина его прогоняла, не просился назад, уходил легко, без сожалений: брал чемодан и был таков - привык.

И не терзался, не переживал: белый свет велик, найдется где голову приклонить.

Белый свет и впрямь был велик, повсюду имелась нужда в плотниках и в мужчинах - в Чухломе, в Кимрах, в Спас-Клепиках, в Кинешме; постепенно он добрался до больших городов, и здесь тоже был недостаток в плотниках и в мужчинах, даже в таких завалящих, как он, - где ни возьми, хоть в Рязани, хоть в Костроме, уж на что города хоть куда и людей в них пропасть.

Со временем он усвоил закон: не прикипай никогда душой - к месту ли, к человеку, себе больнее, после отдирать с кровью. И уже сам уходил, своей волей, прежде чем его гнали, чуть что - привет, пишите письма!

Он даже сам удивлялся, как это раньше он тянул до последнего, не мог оборвать, а оказывается, проще простого - шагнул за порог и пошел, дорогой все образуется.

Однако это он позже усвоил - ума набрался, а пока он неохотно подбирал раскиданное по комнате имущество и горестно думал, куда идти на ночь глядя. Зина истошно выла, лицо ее опухло от слез.

"Может, оно и лучше, - свобода как-никак", - думал Пряхин, заталкивая в чемодан мятые рубахи.

Он надел свой единственный пиджак, купленный год назад: пиджак был велик, Пряхин это и в магазине видел, размера на два больше, но продавщица смотрела строго, и он не рискнул отказаться, постеснялся - зачем тогда примерял?

Он вообще всех их боялся: продавцов, официантов, таксистов, страшился их гнева, даже недовольства и тушевался заранее, будто наперед знал, что стоит им рассердиться, ему несдобровать.