Шарль Эксбрайа - Алиби на выбор. («Девушки из Фолиньяцаро»).

Рицотто пожал плечами:

— Меня бы удивило, мэтр Агостини, если бы случилось обратное.

Иларио направил луч своего фонарика на лицо покойного, прикоснулся пальцем к его глазам и заключил:

— Уж так мертв, что дальше некуда, шеф.

Потом он провел рукой по груди Эузебио, почувствовал, что она мокрая, посмотрел туда и пробормотал, запинаясь:

— Там… кровь… Это… кровь…

Ну и что? Ты, может быть, упадешь в обморок, а?

— Я… я… страшно боюсь крови, шеф!

Рицотто воздел руки к небу, как будто призывая Бога в свидетели того, что ему приходится терпеть, и намекая, что высшим силам не мешало бы принять меры, если они не хотят, чтобы в один прекрасный день этот добряк Тимолеоне возмутился.

— Иларио, кончится тем, что по твоей вине меня хватит апоплексический удар! Беги лучше к доктору Форгато и попроси его присоединиться к нам как можно скорее.

— А если он откажется?

— Он не откажется!

— А если все-таки откажется?

— Тогда ты прикажешь ему примчаться без промедления!

— А если он откажется?

— Тогда ты возьмешь его за шиворот и притащишь сюда! — А…

— А если ты прибавишь еще хоть слово, я заставлю тебя проглотить мою шляпу.

И карабинер Иларио Бузанела удалился гимнастическим шагом.

Доктор Боргато был уже очень стар. Он продолжал заниматься своей профессией только потому, что его более молодые коллеги не желали похоронить себя в Фолиньяцаро. Доктор чувствовал себя очень усталым, и это часто сказывалось на его настроении. Если его приглашали к роженице ночью, на рассвете или просто в тот момент, когда он собирался нырнуть под одеяло, он шел по вызову, но сразу же начинал отчаянно браниться, упрекая будущую мать в том, что она нарочно рожает в такое немыслимое время, повторяя, что считает ее лгуньей, неженкой, одним словом, настоящей занудой. Она, говорил он, совершенно не жалеет и не уважает человека, который мог бы — в зависимости от ее возраста — быть ее отцом или дедом, и уж, во всяком случае, ей придется пенять только на себя, если слабость помешает ему выполнить свои обязанности так, как ему хотелось бы. Такие речи могли кого угодно довести до истерики, особенно женщину, страдающую от схваток, но все давно уже привыкли к выходкам Боргато и знали, что он сам не верит ни одному слову из того, что выкрикивает, и совершит все наилучшим образом. Когда младенец появлялся на свет, доктор всякий раз, прежде чем доверить его бабушке или донне Петронилле, которая вот уже сорок лет выполняла обязанности добровольной акушерки, поднимал его на вытянутых руках, хорошенько осматривал и восклицал:

— Боже мой, как хорош! Самый красивый ребенок из всех, кому я помог здесь родиться! Хотелось бы мне знать, однако, кто его отец!

Услышав эту дежурную шутку, первым смеялся счастливый отец новорожденного, который вслед за этим уводил Фортунато выпить стаканчик вина, чтобы восстановить силы.

Доктор не смог присутствовать на обручении Аньезе и Эузебио: его задержал в одном из окрестных поселков старичок, как раз надумавший умереть от воспаления легких. Он не слишком расстроился из-за того, что не был на церемонии, в его возрасте такие вещи уже не привлекают, а, кроме того, он не сомневался, что если Господь Бог сохранит ему жизнь, то он и никто другой будет принимать роды у Аньезе, когда придет время появиться на свет ее первенцу. Он давно уже овдовел и жил совсем, один. Женщина, которая вела его хозяйство, уходила в семь часов вечера, оставив ему записку, где были отмечены имена тех, кто приходил просить врача о помощи, а также их адрес. С того времени, как дон Фортунато начал практиковать, он познакомился со всеми в округе и, если только речь шла не о несчастном случае, был осведомлен о состоянии здоровья каждого жителя. Когда приходили звать его к какой-нибудь Розалии или какому-нибудь Симеону, он заранее знал, с какой болезнью ему придется иметь дело.

Доктор уже засыпал, успев прочитать, как каждый вечер в течение почти полувека, несколько страничек из Вергилия, который символизировал в его глазах идиллическую эпоху (как все ворчуны, дон Фортунато обладал нежным сердцем), когда Бузанела, войдя, разогнал его сон. Доктор не скрыл своего недовольства.

— Тебе что здесь нужно? Заболел ты, что ли?

— Нет, синьор доктор. Это Эузебио Таламани…

— Жених? А что с ним? Расстройство желудка?

— Не совсем, синьор доктор. Он лежит, растянувшись во весь рост, перед бакалейной лавкой.

— Так он пьян? Скажи ему, чтобы он встал!