Шарль Эксбрайа - Алиби на выбор. («Девушки из Фолиньяцаро»).

Аньезе приблизилась. Тут все, как один, задержали дыхание.

— Согласна ты выйти замуж за Эузебио Таламани?.. Подумай как следует… Не спеши… Не торопись с ответом… Обещание, знаешь ли, дело серьезное. Поразмысли над тем, к чему это может тебя привести.

Она поколебалась, повернулась к отцу, встретила его суровый взгляд, потом к Элоизе, напряженно ждавшей ее ответа, и так как она не обладала особенно сильной волей, то пробормотала:

— Да.

У всех из груди вырвался вздох разочарования.

— Хорошо… Как хочешь… Только потом не приходи ко мне жаловаться! Что касается вас, Эузебио Таламани, то вы, конечно, согласны?

По-прежнему насмешливо улыбаясь, клерк громко ответил:

— Естественно, падре.

— Превосходно… Подайте друг другу руки. Я вас благословляю и считаю отныне, так же как и все присутствующие должны вас считать, женихом и невестой. А теперь сосредоточьтесь, если вы на это способны.

Дон Адальберто отбарабанил молитвы с невероятной быстротой, схватил протянутое ему Теофрасто кропило как палицу, окропил нареченных жениха с невестой и вернулся в церковь, не пожав никому руки и отказавшись от приглашения нотариуса, догнавшего его в ризнице.

— Нет, Изидоро, на меня не рассчитывай, — сказал он. — Сверх того, что входит в мои обязанности, я не хочу быть замешанным в твои грязные махинации. Возвращайся к себе, здесь тебе не место!

Обиженный и раздраженный, сознавая, что совесть его нечиста, мэтр Агостини понуро последовал за своими гостями.

Дело на этом бы и закончилось, если бы вечером того же дня Амедео Россатти, которого сменил на посту несколько захмелевший Тимолеоне, не зашел к Онезимо Кортиво, чтобы попытаться стаканом доброго вина разогнать душившую его тоску. Собравшиеся там мужчины поторопились выразить ему свое сочувствие, а хозяин кафе рассказал о выступлении донны Элоизы, восхитившем всех, кому выпала честь присутствовать при последних героических усилиях этой дамы во имя счастья ее сына.

— Поверь мне, Амедео, твоя мать почтенная, святая женщина, и ты был бы последним из последних, если бы не сознавал этого!

Все были навеселе, сердца их переполняла нежность, и карабинер клятвенно заверил своих друзей, что прекрасно знает, сколь многим он обязан своей матери и что только ради нее он не кончает с собой. Его похвалили, пролили несколько слез, все были растроганы собственной добротой и горячо обнимались.

Около одиннадцати часов Амедео, сохранивший ясную голову, встал, чтобы обратиться с прощальной речью к своим верным друзьям. Он заявил, что Аньезе может отправляться ко всем чертям, раз она посмела предпочесть какого-то миланца парню из Фолиньяцаро. Друзья устроили ему овацию. Запинаясь на каждом слове, они кричали, что миланцы ломаного гроша не стоят и что только совершенно свихнувшийся человек может отдать свою единственную дочь за какого-то миланца. В блаженной уверенности, что им удалось поддержать правое дело, пьянчужки разошлись по домам или заснули тут же, положив голову на стол.

Эта досадная история могла бы все же окончиться сравнительно благополучно, если бы, по воле случая, в нескольких сотнях метров от кабачка, Амедео не очутился вдруг лицом к лицу с Эузебио, тоже несколько захмелевшим после многочисленных возлияний на алтарь его будущего счастья. Положение осложнялось тем, что хозяин Эузебио, мэтр Агостини, сопровождал своего клерка. Кто начал первым? Может быть, жених ухмыльнулся, узнав карабинера? Или Амедео каким-то образом спровоцировал Таламани? Во всяком случае, они обменялись несколькими далеко не приветливыми словами, а вслед за тем вцепились друг в друга. Дон Изидоро, который хотел было защитить своего клерка, гораздо более слабого, чем его противник, получил такой удар по носу, что у него искры из глаз посыпались, и он свалился на землю. Разъяренный и напуганный, он бросился домой на поиски какого-нибудь оружия. Тем временем Амедео Россатти, забыв от ревности, что его роль в Фолиньяцаро заключается в том, чтобы поддерживать порядок, а не нарушать его, беспощадно колотил несчастного Эузебио, который не замедлил потерять сознание.

Вид Тимолеоне Рицотто, лежавшего на спине у себя в постели, не мог не привести в замешательство любого наблюдателя. В профиль он походил на горную цепь, где вершины чередовались с впадинами; самой высокой точкой был его живот; под белоснежными простынями он напоминал японское изображение покрытых снегом гор, служащих фоном для тончайших рисунков. Как все люди, чья совесть чиста, начальник карабинеров спал сном младенца. Могучий храп, который был слышен далеко вокруг и в безлунные ночи служил путеводной звездой для возвращающихся домой соседей, звучал как виртуозный музыкальный пассаж с неожиданными модуляциями. Лицо спящего толстяка казалось более молодым, благодаря доверчивой улыбке, игравшей на его устах. Ему снилось, что, приглашенный в Болонью, он председательствует на конкурсе знаменитейших поваров полуострова, которые один за другим почтительно просят его отведать приготовленные ими изысканные кушанья.