Александр Горохов - Забытые на обочине

- Кто там еще?!

Голос у него был надсадным и почти неузнаваемым.

- Это я, Николай! Я - Нестеров!

- О черт... Гришка? Гришка!? Откуда?

Гриша поднялся на крыльцо и поначалу ему показалось, что это вовсе и не Кислов, но подумал, что обознался в темноте.

- Здраствуй, Николай... У меня тут проблема одна...

- Пришел, да? Пришел? Ну, да... Тогда заходи, что на пороге бормотать.

Кислов развернулся, плечом ударился о косяк, потом загремел ведрами в темных сенях и ввалился в сумрак комнаты.

Гриша прошел следом и переступил через порог как раз в тот момент, когда Кимслов упал на диван.

Гриша понял, что перед ним, на обшарпанном диване, полулежит практически неузнаваемый, чужой человек. Из Кислова будто выпустили всю кровь, а тело дрябло надули воздухом. Весь он казался распухшим и оплывшим, воспаленные глаза едва светились за набрякшими веками, недельная щетина покрывала лицо местами, кустиками. То что Кислов пьян и пьян тяжело, беспробудно и беспросветно, можно было опеределить если и не оглядываться в комнате. А если все же оглядываться, то опять же нетрудно было заключить, что здесь пили несколько дней, пили мерно и настойчиво, в одиночку.

- Приехал, значит. - прозвучал с дивана голос Кислова. - Я тебя ждал... Ждал, Гришка, как наказание... Карать меня будешь? Карать?!

- Зачем? - спросил Гриша, выискивая в комнате место почище, чтоб присесть хотя бы.

- Затем... Затем, чтоб ты меня сам, своей рукой покарал.

- Что? - не понял Гриша.

Кислов выкрикнул плаксиво.

- Чтоб ты меня покарал! Смертию!

С неожиданным проворством он поднялся с дивана, дернулся к столу, где рухнул на стул и дрожащей рукой попытался уцепиться за бутылку, но промахнулся и произнес хрипло.

- Садись и наливай!... Хорошо, что пришел, а то бы я сам себя наказал, своей рукой... Кончилась моя жизнь, Гриша... Как заслужил, так и кончилась.

Гриша присел у стола и, понимая, что при таком состоянии Кислова никакой разумной беседы не получится, спросил, подхватывая тему.

- Зачем тебе себя наказывать?

- Затем... Потому... Потому, что меня Бог покарал... Самою жестокой карой... Мой Олежка... Утонул... Вместе с бабкой...

Слова прозвучали столь оглушающе, что в них просто не могло быть реального, подлинного смысла. Этого Олежку и бабку Гриша никогда не видел, но почти всегда, любая беседа Кислова сводилась к рассказам о проделках его Олежки.

- Утонул? - безпомощно спросил Гриша.

- Утонул... На пруду... Под лед ушел... И бабка следом.

Он схватился за бутылку с квасом и жадно принялся глотать прямо из горлышка, потом понял, что напиток - не тот, не под руку, швырнул квас на пол и приказал.

- Наливай водяры, Гришка! Помянем душу безвинно погибшего младенца!

Он то ли сдавленно завыл, то ли зарычал, пока Гииша торопливо наполнил стаканы, сказал потеряно.

- Хорошо... Помянем.

Кислов выпрямился на стуле и поднял глаза в потолок. гололс его зазвучал неожиданно чисто, с легкой дрожью.

- Принял на себя мой Олежек наказание за отца-негодяя. За подлости его, за мерзости его. А потому и отцу его не жить на этом свете. Я, Олежек, сам себе казнь назначил, ты не сомневайся.

Гриша незаметно отставил свой стакан в сторону, дождался, пока Кислов взахлеб проглотит свою порцию и сказал тихо.

- Николай, ты зря уж так себя коришь... Какие у тебя такие грехи? Ты что, фашист что ли или людоед?... Это просто случайность, несчастный случай. Грехи это же...

- Ты - мой грех! - выпалил Кислов, уставившись в лицо Гриши воспаленными глазами. - Ты, глупый сундук Гришка-псих и полудурок - мой грех для расплаты!

- Я? - спросил Гриша, полагая, что в голове сраженного горем человека все перепуталось: несчастье, водка, грехи и кара за них.

- Ты мой грех, ты! - талдычил Кислов, медленно накаляясь. - Но с тобой я рассчитаюсь, ты не бойся, рассчитаюсь, ты узнаешь. Всё узнаешь!

Он с трудом поднялся со стула, хватаясь руками за стол. Опираясь о стену, прошел в угол и снял с гвоздя костюм, аккуратно повешенный на плечики. Черный костюм был накрыт свежей белой сорочкой, из кармана свисал черный галстук. Кислов залез во внурений караман и вытащил из него обычный почтовый конверт.

- Вот... Здесь всё... С тобой я буду в рассчете... Потом узнаешь, все потом узнаешь.

Он повесил костюм на место и вернулся к столу, положил конверт перед собой, опять выпрямился и сказал в потолок.

- Тут мой грех... Своей рукой написанный... Сейчас я тебе сам зачитаю...

Что-то в облике Кислова было столь жутким, что Гриша ощутил оторопь в душе и даже стало боязно.