Диана Кирсанова - Созвездие Овна, или Смерть в 100 карат

Эти слова подействовали на меня как холодный душ. Не потому, что в мечтах я уже видел себя богачом - нет, как раз это мне предстояло еще только уяснить. Но вот злоба и неприкрытое презрение, исказившее красивое лицо моей жены, когда она произнесла эти слова, - вот что заставило меня спросить ее с не меньшей неприязнью:

- Отчего же? Я сын моей матери, а наследство завещано детям - об этом и говорится здесь, черным по белому.

- Ты не сын своей матери, - все так же зло сказала Алка, и в глазах ее снова сверкнуло презрение.

Я был настолько поражен, что сначала заподозрил самое простое:

- Ты опять пьяна? Иди лучше проспись, моя дорогая. Не заставляй меня быть жестоким.

- Ты можешь хоть убить меня, но от этого не станешь ее сыном. И я нисколько не пьяна.

Я не понимал, почему жена говорит со мной с такой ненавистью. Сейчас я думаю, что она и сама этого не понимала. Скорее всего, ее грызло огромное, ужасное разочарование, которое просто не находило выхода.

- Объясни! - потребовал я от своей жены, в эту минуту больше похожей на изваяние.

И она объяснила.

Коротко говоря, то, что ни я, ни Илья не были родными детьми женщины, которую все эти годы мы называли матерью, Алка открыла для себя довольно давно: еще в ту пору, когда, не будучи моей женой, она спасла мне жизнь, сдав свою кровь для переливания. Я лежал в поселковой больнице, мой брат, мой сын и моя мать, оглушенные горем, толклись у пункта переливания крови и пытались уразуметь, что никто из них не может помочь мне - их кровь мне не подходила. Любопытную Алку заинтересовало это обстоятельство, она сопоставила кое-что - ведь образование у нее все-таки медицинское - и сделала неоспоримый, с врачебной точки зрения, вывод: ни я, ни Илья не являемся кровными родственниками нашей матери. По крови мы друг другу - чужие.

Тогда это показалось ей занятным, не более того. Алка и не думала когда-либо раскрывать эту тайну, и даже, когда она стала моей женой, не собиралась выпытывать что бы то ни было у свекрови. Она просто запрятала это свое знание на задворки памяти, не чая, что когда-либо оно может ей пригодиться.

И вот сейчас она рассказывала мне об этом, и все порозовевшее лицо ее дышало ненавистью и презрением.

Через приоткрытую кухонную форточку до нас доносилось невнятное бормотание моей матери - она продолжала возиться в огороде.

- Но в конце концов... - протянул я, обдумав Алкины слова, - никто не может отнять у нас право называть Руфину матерью. Если ты будешь молчать...

- Я буду молчать, - сквозь зубы процедила моя жена. - Но будет ли молчать она сама? Ты можешь поручиться, что она станет держать язык за зубами? Сейчас, когда она все чаще заговаривается!

За это я, конечно, поручиться не мог - как не мог этого сделать и никто другой на свете.

- Что же ты предлагаешь?!

Алка сощурила свои зеленые глаза, окинула меня с ног до головы презрительным взглядом - и ничего не ответила.

Она продолжала молчать весь день, коротко и сухо отвечая мне лишь на бытовые вопросы и наглухо замыкаясь в себе всякий раз, как только я пытался вернуться к этой теме. Всем своим видом она давала мне понять, что я все должен решить сам, только сам, без ее участия -но уже это ее требовательное молчание направляло, подталкивало меня к решению, которое я не мог, не хотел, не имел права принять...

Я не хотел принимать никаких решений - но в то же время почему-то не показал письмо своему брату и ничего не сказал ему о так внезапно свалившемся на нас богатстве.

Нужны ли были мне эти миллионы? Наверное, трудно найти человека, который бы утверждал, что миллион ему не нужен. Но для меня дело было не только в этом - а в какой-то момент и вовсе не в деньгах. Все эти дни меня преследовало выражение жестокого пренебрежения на лице моей жены - на таком родном и, несмотря ни на что, таком любимом лице. Оно снилось мне по ночам, это перекошенное лицо с прищуренными глазами и извилистой линией плотно сжатых губ -от меня ждали поступка, и я должен был принять решение. Я слишком любил свою жену, чтобы позволить ей не уважать меня.

В эти дни я по-новому стал смотреть на свою мать. Она казалась мне погруженной в себя более, чем когда-либо, - а может быть, я просто впервые в жизни внимательно пригляделся к ней. Старая, очень старая женщина с всегда зачесанными в узел редкими седыми волосами, высохшей, как бы пергаментной кожей на лице и руках - и ускользающим, странно ускользающим взглядом... «В сущности, ей давно уже следовало умереть», - подумал я, наблюдая за ее перемещениями по огороду, по дому, и вдруг почувствовал обжигающий стыд, кровь бросилась мне в лицо: потому что впервые за все время я назвал своими словами, хоть и про себя, все то, о чем думал все эти долгие дни.