Камилла Лэкберг: Проповедник

Патрик отрицательно покачал головой. Он уже говорил на эту тему с Якобом, но на поверку вышло, что тот тоже ничего не знает. Так что можно предположить, что это дело так и останется нераскрытым.

— Да, вот была бы вишенка на мороженое, если бы мы смогли еще и эту штуку расколоть. Тебе-то небось тоже охота получить на погоны такую маленькую золотую звездочку, а? — спросил Мелльберг. А потом он вновь напустил на себя глубокомысленный вид: — Я, конечно, со всей серьезностью отнесся к твоему рапорту насчет действий Эрнста, но, принимая во внимание, сколько лет он тянет лямку, я думаю, мы можем проявить снисходительность и посмотреть сквозь пальцы на этот инцидент. Я хочу сказать: в итоге-то все закончилось хорошо.

Патрик моментально вспомнил свои ощущения, когда его палец дрогнул на курке, а на линии выстрела было двое: Мартин и Якоб. И тут же его рука, держащая кофейную чашку, начала трястись. Против его воли чашка начала подниматься и медленно поехала вперед в направлении черепушки Мелльберга. Внезапно благие начинания Патрика прервал стук в дверь. В кабинет заглянула Анника.

— Патрик, тебя к телефону.

— Ты что, не видишь — мы заняты? — фыркнул Мелльберг.

— Я думаю, что ему просто необходимо подойти сейчас к телефону, — сказала Анника и многозначительно посмотрела на Патрика.

Он вопросительно взглянул на нее, но она не стала ничего говорить. Когда они вошли в ее комнату, она молча указала на телефонную трубку, которая лежала на письменном столе. Патрик подошел и взял ее. Анника с безразличным видом вышла в коридор.

— Какого черта ты не отвечаешь на звонки по мобильному? — услышал он голос Эрики.

Патрик достал из чехла на поясе свой телефон: заряд был на нуле.

— Я забыл его зарядить. А что такое?

Патрик не понимал, что это Эрика бесится из-за такой ерунды. В конце концов, смогла же она его найти через коммутатор.

— Да то, что все уже началось, а ты не отвечаешь ни по телефону в твоем кабинете, ни по мобильному, я до тебя никак дозвониться не могла, вот и…

Патрик встревоженно перебил ее:

— Да что такое началось-то, что такого особенного началось?

— Да роды начались, ты, идиот. Схватки начались, и воды отошли. Давай дуй, забирай меня, нам ехать надо прямо сейчас.

— Но нам же сказали, что все это будет через три недели?

Патрик все еще не мог поверить в то, что ему говорят.

— А вот ребенок, представь себе, этого, наверное, не слышал и решил по-своему.

Потом в трубке послышались гудки. Патрик стоял, словно окаменевший, с трубкой в руке, по его лицу начала расплываться идиотская улыбка. Его ребенок собрался родиться, его ребенок — его и Эрики.

На подгибающихся ногах он подбежал к машине и взялся дергать за ручку дверцы. Раз, другой, и тут кто-то похлопал его по плечу. У него за спиной стояла Анника, в ее руке побрякивали ключи от машины.

— Ты знаешь, дело пойдет быстрее, если ты сначала машину отопрешь.

Он выхватил ключи из ее руки, торопливо кивнул, вдавил в пол педаль газа и помчался во Фьельбаку. Анника посмотрела на черные полоски на асфальте от покрышек его машины и, посмеиваясь, пошла обратно на свой пост в приемной.

Август 1979 года

Эфроим был встревожен. Габриэль продолжал настойчиво утверждать, что вместе с пропавшей девушкой он видел именно Йоханнеса. Эфроим отказывался в это поверить, но при всем том он хорошо знал, что Габриэль последний человек, который стал бы врать. Для него правда, порядок и справедливость важнее собственного брата. И поэтому Эфроим не мог просто отмахнуться и выбросить из головы утверждение Габриэля. Конечно, легко думать, что тот просто-напросто ошибся, дескать, даже не сумерки, а вообще ночь была, свет слабый, неверный, и Габриэля подвели глаза или тени от колеблющихся, встревоженных ветром деревьев его обманули, ну, в общем, что-нибудь в этом роде. Но Эфроим сам прекрасно понимал, насколько неправдоподобно все это выглядит. И он очень хорошо знал Йоханнеса, так ему казалось. Своего беспечного, безответственного, бесшабашного сына, который шел по жизни играя. Мог ли он, способен ли он отнять у человека жизнь?

Эфроим водрузил на себя кепку, вышел из усадьбы и направился к Вестергордену. Вообще-то кепка ему была нужна, как зайцу пенсне, но Эфроим считал, что кепка ему к лицу. Кепка или шляпа придавали его внешности еще больше солидности, и потому он и надевал их при малейшей возможности.

Эфроим с сожалением видел, что Габриэль с каждым годом все больше отдалялся от них. По-видимому, Габриэль считал, что его любимый сын и фаворит — Йоханнес. И если быть совсем честным, то это, наверное, действительно так. И все только потому, что с Йоханнесом ему намного проще. К нему, такому чертовски обаятельному и открытому, люди относились не то что серьезно, но с симпатией, и поэтому рядом с ним Эфроим чувствовал себя патриархом, каждое слово которого на вес золота. По большому счету он не мог объективно воспринимать Йоханнеса и судить его, потому что нуждался в нем: Йоханнес давал ему возможность чувствовать то, что он хотел чувствовать. Его радовало то, что на этом свете есть Йоханнес, со всеми этими его бабами, которые вечно крутились вокруг него. Но Габриэль — совсем другой, он всегда глядел на отца с какой-то презрительностью, и именно из-за этого Эфроим обращался с ним холоднее, чем с Йоханнесом. Хотя Эфроим и отдавал себе отчет в том, что вообще-то, как ни посмотри, он сам в этом виноват. Йоханнес буквально светился от радости на каждом молитвенном собрании, в котором Эфроим заставлял сыновей принимать участие, а Габриэль в это же самое время как-то съеживался и закрывался. Эфроим все это отлично видел, и не кто иной, как он сам, должен нести за это ответственность. Но он же делал это ради их блага, он хотел лишь лучшего для сыновей. После смерти Ранхильд, жены Эфроима, он приложил все усилия, используя свое обаяние и ораторский дар, чтобы добывать средства на жизнь. Им здорово повезло, что у него оказался природный талант. И в итоге благодаря ему, а также редкостной удаче эта взбалмошная курица Дюблинг отписала Эфроиму в своем завещании имение и состояние. Габриэлю стоило бы почаще думать о результате и, соответственно, получше относиться к тому, как они его добились, и поменьше трепаться об «ужасном детстве». Правда заключалась в том, что если бы Эфроима не осенило, как использовать сыновей на молитвенных собраниях, то черта лысого они бы получили то, что у них есть сейчас. Никто не мог устоять против двух очаровательных малышей, которые по Промыслу Господнему обрели дар исцеления больных и увечных, и его, Эфроима, харизмы, дара слова и убеждения, который он совершенствовал. Все вместе они были просто неотразимы. Эфроим знал, что по-прежнему в кругах Шведской свободной церкви о нем идет слава как о легендарном проповеднике. Это его согревало и тешило самолюбие. Ему нравилось и то, что люди наградили его званием — или кличкой, в зависимости от отношения, — Проповедник.