Николай Андреев - Убейте прохожего!

Люда засмеялась. Сказала, что, по мнению ее старшей сестры Ольги, у которой, к слову, было три мужа, четыре любовника и с десяток мелких, ни к чему не обязывающих связей, у настоящего мужчины должна быть волосатая грудь – раз, кривые ноги – два, и от него обязательно должно разить перегаром – три.

– Так что, Никита Иванович, вы, пожалуйста, не разочаровывайте меня. Раз уж вас Боженька кривыми ногами обделил, так позвольте убедиться в том, что хотя бы с амбре у вас всё в порядке.

Малявин сдался. Он с чувством поцеловал гримершу сначала в одну, потом в другую щеку и сказал, обращаясь к Романову, что гримерная – единственное место на телевидении, где чувствуешь себя человеком.

– Умеет Людмила пролить бальзам на израненную мужскую душу, ох, умеет!.. Ты ж моя милая лгунья! – Он еще раз нежно обнял гримершу за талию и поцеловал в лоб.

– Я не лгунья! – оттолкнула его Люда. – Просто есть люди, которые говорят в глаза то, что человек не хочет слышать о себе, а я говорю то, что хочет. Что в этом плохого?

Перестав улыбаться, Никита сказал, что ничего плохого в этом нет, если, конечно, не считать того, что ложь, какие бы благородные цели не преследовала, в любых обстоятельствах остается ложью. Вытер тыльной стороной ладони губы и с серьезным видом осмотрел Романова. Спросил:

– Ну как, готов?

– Еще один штрих! – Схватив со стола расческу, Люда пригладила Романову челку. Присела перед ним на корточки и заново перевязала галстук. – Вот теперь, кажется, готов. Можете снимать!

Проводив мужчин, гримерша Люда села в кресло, в котором несколько секунд назад находился Романов. Достала из тумбочки две расчерченные карты города, с нанесенными на них крестиками и точками – отметинами развернувшегося сражения Демиурга с Пиратом, и принялась изучать их.

Романов недолго противился просьбе Малявина выступить в программе «Криминальный репортаж». Из разговора с Никитой он понял, что идея пригласить на телевидение известного деятеля культуры принадлежала его начальству, и оттого, насколько успешно пройдет это мероприятие, зависит дальнейшая судьба программы. Единственное, чего Романов не понял, это то, к кому он должен обращаться. То ли к маньякам с требованием прекратить убийства прохожих, то ли к прохожим с просьбой при случае выдать убивавших их маньяков. Малявин на все вопросы отвечал многосложно, разбавляя мнение руководства язвительными замечаниями на их счет, из чего Романов сделал вывод: помощи ждать неоткуда и тему выступления придется придумывать самому.

– Вы, главное, не волнуйтесь, – перед съемкой в студии утешил его редактор программы, крупный услужливый парень лет тридцати. – Выступление пойдет в записи, так что если вдруг что-то не заладится, можно будет повторить.

Романов молча вслед за Малявиным сел за большой казенный стол, освещенный тяжелой настольной лампой, похожей, по мнению режиссера, на те, что стояли на столах следователей ВЧК, и, пока ассистентка прикрепляла микрофон к лацкану его пиджака, выпил из стоящего рядом толстостенного графина полный стакан воды.

Прошло три минуты.

Монитор, стоящий перед Романовым, включился, и запись началась.

Выпрямив спину, Малявин мрачным голосом поздоровался с телезрителями. Рассказал последние новости с фронта, во что, по его словам, превратились улицы города, на которых день и ночь идут непрерывные бои с врагом, имя которому – террор, и, после сообщения об убийстве Демиургом бригадира комплексной бригады монтажников заслуженного строителя России Рената Хусаинова, представил гостя передачи. В следующую секунду стоящие на полу камеры развернули жерла объективов и нацелились на Романова.

Стараясь не обращать внимания на струйку холодного пота, прокатившуюся по спине от лопаток до копчика, Василий тяжело выдохнул:

– Здравствуйте, товарищи.

И тут же вжался в стул, на котором сидел.

«Что я такое говорю? – подумал он. – Какие могут быть товарищи в наше время?»

– Господа!

«Еще, блин, лучше! Да что ж это со мной сегодня творится?»

Стараясь успокоиться, Романов ослабил узел галстука. Не зная, куда деть руки, прокашлялся в кулак и тихо произнес:

– Извините, я очень волнуюсь… Мне выпала тяжелая и неблагодарная доля сказать то, о чем очень не хочется говорить. – Романов схватил недопитый Малявиным стакан воды и сделал три небольших глотка. Поставил стакан на стол и, окончательно приведя мысли в порядок, продолжил выступление. – Узнав об убийстве Якова Иосифовича Слуцкого, я задумался вот над чем… Я спросил себя: почему наказание в виде появления двух кровожадных маньяков постигло именно наш город. За что? В чем мы провинились перед Всевышним? Ведь нельзя сказать, что мы хуже наших соседей, правда? И грешим мы не больше их. И каемся не меньше. А как недавно написали в одной газете, мы даже воровать, по статистике, стали реже. Правда, реже не значит мельче, но уж тут, как говорится, выбирать не приходится – что государство дает, то и воруем: цветной металл так цветной металл, металлургический комбинат так металлургический комбинат… Впрочем, я не об этом. Почему именно нам выпала сия чаша, спросил я себя. А потом понял. Мы испортились! Понимаете? Мы намного хуже, чем думаем о себе сами, и уж, конечно, хуже, чем были раньше. Мы растеряли те ценности, что имели, и не приобрели те, что навязывают нам со времен перестройки. И тем не менее мы не безнадежны! В этом-то всё дело! Я не утверждаю, что очередные выборы губернатора, маньяки и прочие напасти, отравляющие наше существование, ниспосланы нам во имя искупления. Это было бы слишком самонадеянно с моей стороны. Я – не пророк. Я – поэт! «И меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он»! И потому я – ничтожное дитя ничтожного мира – вправе говорить только о том, что чувствую! О том, что лежит в области моего понимания жизни и смерти! А чувство у меня одно. Вернее, это даже не чувство, а предчувствие… Мне кажется, что оттого, как мы переживем этот момент, оттого, как мы поведем себя, когда очередного прохожего будут убивать под окнами наших квартир, а наши с вами дети в Интернете будут на все лады смаковать подробности убийства, зависит наше будущее. Сегодня мы стоим перед выбором: кто мы и куда нам идти дальше? Люди ли мы одного города, для которых нет своей и нет чужой боли или мы население, объединенное общей пропиской и общей ненавистью к соседям? Хотим ли мы выкарабкаться из времени, где царят фарисеи, жулики и убийцы всех мастей, или же мы будем продолжать медленно погружаться в безвременье? Это решать всем нам. Прямо сейчас.