Иван Головченко: Запутанное дело

— Совершенно определенное: девушка говорит правду. Она услышала хлопок и подумала, что упала книга. Она твердо уверена, что слышала это уже после ухода Новацкого.

— Значит?… — Литовченко вопросительно взглянул сначала на Цибу, потом на Петренко и сам сделал вывод: — Значит, возможна и другая версия!

— Вы допускаете, что убийство было совершено другим лицом, выстрелившим через открытое окно? — неуверенно спросил майор.

— Я считаю, что расследование должно вестись и в этом плане. И рано еще ставить вопрос об аресте Новацкого. Это не шутка: мы решаем судьбу человека!

Первые лучи солнца проникли сквозь шторы и залили комнату мягким светом. Полковник Литовченко прикрыл рукой усталые глаза. На протяжении ночи он не спал; веки его воспалились, казалось, что глаза засорены песком. Однако возбуждение ночной напряженной работой еще не прошло. Оно требовало разрядки, и полковник решил заняться мелкими текущими делами. Он знал по опыту, что такое временное переключение мыслей со сложного на простое часто равносильно отдыху. У людей, привыкших к напряженной работе, оно способно восстановить свежесть восприятия и ясность мысли.

Однако сегодня утром полковник так и не успел вникнуть в лежавшие перед ним материалы: позвонил Петренко и сообщил, что на заводе, где директором был Власюк, идет общее собрание рабочих.

«Следует послушать, о чем говорят люди», — решил Литовченко.

Минут через десять он уже был в цехе, где проходило собрание. Напряженная тишина, суровые, печальные лица людей. Рабочие внимательно слушали оратора. Взобравшись на ящик с полуфабрикатами, он говорил о том, как уродливо случившееся, какую большую ответственность несет каждый из членов нового социалистического общества в борьбе со всеми мрачными пережитками прошлого, о помощи, которую должен оказывать каждый советский гражданин органам, призванным охранять спокойствие и благополучие наших занятых великим созиданием людей.

Стоя в толпе рабочих, Литовченко слушал выступавшего и думал, как хорошо и искренне он говорит, как важно было созвать такое собрание, вселить уверенность, что никто не посмеет помешать нашим людям спокойно жить и трудиться.

Рядом с Литовченко стоял черномазый растрепанный паренек. Он тронул локтем своего соседа, пожилого рабочего, и спросил:

— Дядя, а кто говорит?

— Зубенко, секретарь парткома, не видишь? Э, да ты, видать, из новичков… Ну-ну, слушай и вникай: не уйти гаду от ответственности, всем рабочим коллективом искать его будем. Такого человека порешил!

Секретарь парткома еще заканчивал свою речь, когда на импровизированную трибуну проворно взобрался председатель завкома Банько.

— Товарищи! — громко воскликнул он, привычным жестом выбросив вперед руку. — Разрешите и мне? Здесь выступали многие рабочие, выражая, так сказать, свой гнев. Не буду повторяться, я целиком с ними согласен. Я хочу только предостеречь вас: среди нас, товарищи, есть опасные люди… Новацкий не одному директору угрожал, он неоднократно угрожал и мне…

Литовченко досадливо поморщился: «Не надо бы ему о Новацком! Зачем возбуждать против него людей, когда виновность его еще не доказана…»

Очевидно, эта же мысль промелькнула и у секретаря парткома. Полковник заметил, как Зубенко дернул Банько за пиджак, предостерегая от излишней болтливости. Не понимая, в чем дело, Банько замялся и, уже потеряв прежний апломб, скороговоркой выкрикнул:

— Такие люди могут направляться рукой международного империализма!

Стоявший впереди Литовченко молодой рабочий обернулся к растрепанному, чумазому пареньку.

— Слышь, Петька, наш Гришка Новацкий из механического — «рука империализма». Ну и словесник Банько!

— А ты что же, не согласен? — полушутя-полусерьезно спросил Литовченко.

В глазах паренька зажглись озорные искорки.

— Так Новацкий же псих! У него шестеренки не на месте, заржавели, понимаете? Я с ним в одном общежитии живу. Какая там «рука империализма»! Сумасшедший он!

Неожиданно взволнованный этим общим проявлением скорби и гнева, полковник направился из цеха в заводоуправление. Ему хотелось побеседовать с Банько, речь которого была трескучей и неуместной.

«Конечно, — думал он, — тот факт, что Банько указал на Новацкого, неожиданно может сыграть на руку работникам следствия. Если убил не Новацкий, то настоящий убийца, узнав, что розыски идут по ложному пути, ослабит настороженность, успокоится, и его легче будет найти. Однако можем ли мы подчинять нашим профессиональным интересам интересы отдельного человека, даже заподозренного в тягчайшем преступлении? Конечно нет! А Банько публично опозорил Новацкого, вина которого еще не доказана…»